|
Чистое - также в святых
*
Прорицатель даёт ответ на вопрос. Пророк ставит вопрос. Пророки ветхозаветные обычно озадачивали вопросами тех, кто их вовсе ни о чём не вопрошал.
Пророки обращаются к людям, которых Бог предал. Во всяком случае, люди понимают это так: Бог их предал. Холокост ХХ века – великая трагедия, но вавилонское разорение – не менее трагедия, ведь исчезли бесследно 10 из 12 племён Израиля. Бог через пророков отвечает: не Я вас предал, вы Меня предали. Бог не жалуется. Бог открывает Себя – Его, оказывается, можно предать, и Ему будет от этого плохо. Предателям тоже будет плохо, но это мы и так знаем, да и не всегда предателям плохо, а Богу плохо от предательства всегда.
Рассказ Библии о религиозной жизни человечества начинается с рассказа о жертве: о том, как приносят жертвы Каин и Авель. Действительно, археологи отличают погребения человека от случайно валяющегося скелета прежде всего по остаткам жертвоприношений, сопровождавших погребения. Размах этих жертв огромен: то может быть намеренно попорченный нож, а может быть комплекс из десятков задушенных рабынь, зарезанных коней, сотен разломанных золотых предметов.
Жертва - язык немоты, язык жестов. Молитвословия, сопровождающие жертву, всегда вторичны и излишни. Это жест крайней нужды и отчаяния: возьми и отдай; мы отдаем жертву, словно дикари, не зная, угодно ли это Богу, и просим, как дикаря - сами не зная чего. Человек, не знающий языка, пытается объясняться предметами: хочет пить - показывает стакан). Человек, не знающий языка Бога, объясняется языком жертвы: хочет коровы, умножения стад - и приносит в жертву корову. Жертва - язык слепоты: люди как бы наугад перебрасывает через стену, отделяющую их от Бога, видимый мир от невидимого, куски мяса и жира и следят - какой будет эффект. А поскольку Бог невидим, но далеко не все невидимое - Бог, слишком часто в истории человечества люди приносили жертвы отнюдь не Богу.
По истории жертвоприношений можно составить довольно ясное представление о Боге. В какие бы тупики ни забредали люди, как бы далеко не расходились они, но одна общая черта есть в развитии религии: исчезают человеческие жертвоприношения. Разными путями, запутанными и большей частью неизвестными и непонятными нам, Бог устанавливает этот предел религиозности: ибо Он может терпеть заблуждение, но не может терпеть человеческую смерть.
По истории жертвоприношений - начиная с самого первого - нетрудно составить и представление о человеке. Первый религиозный поступок есть и первое разделение между собой религиозных людей. Первое кровопролитие есть убийство по религиозным мотивам. Каин убивает Авеля не корысти ради, а из зависти, из ущемленной гордыни: почему Бог предпочел его жертву, жертву младшего, а не мою? "Каин сильно огорчился, и поникло лицо его". Между прочим, Библия не объясняет, почему лицо "поникло", а современному человеку не всегда ясно, что "поникло" - значит, "смотрит вниз", значит, внизу нашлось что-то более привлекательное, чем вверху, на небе. Бог объясняет Каину, что, если тот покается в зависти, то получит господство над грехом: "У дверей [на пороге] грех лежит; он влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним". Этот первый призыв к покаянию мог бы обернуться первым покаянием и первым прорывом к святости - но оборачивается первым поражением и удвоением греха. Каин убивает Авеля - и все последующие убийства, даже если они именовались жертвоприношениями Богу, были жертвами людской злобы, корысти и зависти. Все последующие религиозные войны, какими бы догматическими поводами они ни прикрывались - были войнами не из-за Бога, а из-за людей и греха в нас.
Каин - старший брат. Библия часто подчеркивает старшинство: Исав был старшим братом, десять братьев, продавшие Иосифа в рабство, были старшие ему, в притче о блудном сыне ревнует и завидует старший брат. Жизненный опыт человека дополняет невысказанное Библией прямо: старший брат не случайно становится символом диктатуры, угнетения. Мать на кухне, отец в поле, - дома остается за старшего первый ребенок. Ему дана власть - и все многообразные искушения властью обрушиваются на ребенка. Конечно, и на младшего брата тоже приходится изрядная толика искушений: старший брат вырастает и привыкает глядеть на мир сверху вниз, словно на младшего, а младший часто вырастает с искривленной шеей, потому что испуганно глядит на мир снизу вверх.
На первый взгляд, в подлости Каина есть оттенок благородства. Он позавидовал, но позавидовал не тому, что другой богаче или счастливее, а тому, что другого больше любит Бог. Выражение "Бог призрел на жертву" означает "Бог посмотрел". У Бога нет глаз, чтобы смотреть, но как у человека не всякий взгляд радует, а только тот, который с любовью, так о Боге говорят, что Он "взглянул", когда чувствуют, что Он - полюбил. Зависть Каина есть ревность.
Ревность часто считают достоинством - или дискутируют на этому тему. Ведь ревность неразрывно связана с любовью. Но она связана с любовью как вошь с волосами: паразитирует на ней. Более того, ревность убивает любовь и тем теряет оснвание для самооправдание. Зависть или ревность, - равно грех, из-за каких бы прекрасных и святых вещей ни завидовали мы другим людям. Впрочем, не стоит недооценивать подспудной религиозности большинства человеческих чувств. Мы не знаем, по какому признаку Каин решил, что Богу больше понравилась жертва Авеля. Может быть, жир от Авелевой овцы сгорел лучше, чем зерна с Каинова поля. Жрецы (это слово, как и слово "жертва" происходят от славянского "жрать") были весьма искушены в тонкостях этой кулинарии. Но, в любом случае, это был косвенный признак. И для всех завистников - начиная с мальчика, который завидует перочинному ножику, кончая диктатором, который завидует атомной бомбе - не перочинные ножики, не цветные стеклышки, не деньги, виллы, бомбы сами по себе вызывают зависть. Срабатывает все тот же механизм ревности по Боге: что-то есть у другого (или даже в другом), свидетельствующее, что Бог больше любит его, нежели меня. Это не всегда проговаривается, это даже не всегда сознается, но только этим можно объяснить зависть по поводам ничтожным (а все поводы ничтожны, если вспомнить о смерти или если встать на точку зрения окружающих).
Грех, как и всегда, оказывается способным лишь извращать норму: замечательное свойство устанавливать связь между благами жизни и Творцом используется как пища для зависти. Зависть есть не просто неумение жить одним перед Богом, не обращать внимания на другого. На другого ведь надо обращать внимание, люди созданы Богом для взаимного единства в человечестве и любви - и вот эту, благую при любви жажду другого грех извращает в злобную жажду унизить другого. Так и в самом истоке своем грех - желание "быть как боги" - был всего лишь извращением замысла Божьего об обожении людей во Христе.
Неужели Каину всего лишь показалось? Мы спрашиваем это, едва сознаем, что и сами-то, возможно, нагрешили в жизни более всего из-за страха ложного, шарахнулись от тени в зло, махнули рукой на все, потому что нам показалось, что никто, даже Бог, нами больше не интересуется, все, даже Бог, нас презирают и считают теми, кто мы и есть "на самом деле" - подонками. Такой страх - грех. Думать, что никто нас не любит - грех. Считать, что Бог мог сотворить ненавистного всем урода - значит, обсчитаться; мы не ангелы, но и не тварь дрожащая, которой все брезгуют. А подозревать, что все вокруг только и заняты тем, что соревнуются с нами — еще и глупо.
Зло есть дырка в творении, и грех тоже есть иллюзия и самообман. Конечно, если особым образом сложить ладони и поместить их между свечой и стеной, то можно увидеть тень словно от собаки. Но даже ребенок не слишком испугается. Каин же шарахнулся от своей собственной тени — ему показалось, что к Авелю Бог лучше относится. Разумеется, то была иллюзия. Но как только он испугался этой иллюзии, он позавидовал, а как только позавидовал — Бог действительно стал относиться к нему иначе, нежели к Авелю. Страх перед грехом есть лже-пророчество, которое сбывается лишь потому, что само совершает то, что предсказывает. Грех есть мир теней и иллюзий, но в нем всегда есть дверь, ведущая к реальности - покаяние, дверь не призрачная, а скрипучая, тяжелая, с глазком из мрака в свет.
Лицо Каина "поникло". Собственно, оно осталось таким, каким было всегда: презрительно глядящим на мир сверху вниз, словно на несмышленого ребенка. Только презрению не осталось почвы, и оно сменилось унынием. И сразу же проиходит первое откровение Бога - первое, после грехопадения - обращение Бога к человеку. Не к праведнику, а к грешнику обращено оно (как и всякое, в сущности, откровение), и ничего не говорит о Боге (как и всякое откровение), но говорит о том, как спастись. Подними лицо! Не гляди на блага, гляди на Творца благ! Не гляди на грех, не утыкайся лицом в грязь, не сосредотачивайся на том, что кажется тебе неудачей, немилостью Божией. Не гляди на вещи, которые ты истолковываешь как признаки немилости Божией - погляди на Бога Самого, и уныние сразу пройдет. Покаяние и есть перенесение сосредоточенности с греха на Бога.
Вместо этого Каин залезает в грех по уши, заворачивается в него, словно в шубу. Почему? Вопрос, который так же не имеет разумного ответа, как и вопрос о первом грехопадении. Потому что потому, окончание на "у". Каин не хуже других людей, на среду он сослаться не может, на воспитание (не лучшее, положим, но и не худшее) - тоже. Просто он свободен - покаяться или нет. Но за этим "или нет" не просто продолжение уныние. Уныние и отчаяние недаром - смертные грехи, ибо они всегда влекут за собой смерть. В данном случае - смерть Авеля.
Библия подчеркивает, что Каин позвал брата в поле и там убил его. Почему именно в поле - на своем поле? Нам это кажется странным: ведь Каину это поле пахать и пахать, и каждый раз вспоминать, что оно полито кровью брата. Но дело в том, что Каин именно этого и хочет. Он, как и всякий убийца, имеет свое оправдание. Он не убивает Авеля, а приносит его в жертву. Это повторялось потом многократно: кровью людей окропляли алтари и поля, чтобы гарантировать приносящим долголетие, благополучие, щедрый урожай, благоденственное и тихое житие. Еще в прошлом веке в России во время какой-нибудь заразы или полнейшей засухи нет-нет да и случались такие убийства - именно жертвоприношения. Крестьяне убивали кого-нибудь из своих, кто чем-то выделялся (хотя бы придурковатостью). Так аукалось подсознательное языческое представление о том, что жизненная сила перейдет от убитого человека к земле, впитывающей его кровь, к каннибалу, съедающему его сердце. Так совершается не "просто убийство" - а еще одно, глубочайшее извращение самой святой способности человека - верить и жертвовать ради веры. В жертву приносится то, ради чего только и можно жертвовать: жизнь другого, ближнего.
Даже после этого преступления возможно было раскаяться: недаром же Бог спрашивает Каина: "Где Авель, брат твой?" Это не ехидно-риторический вопрос сыщика, схватившего преступника за руку. Это вопрос судьи, готового за одно признание вины отпустить преступника. Так Бог спрашивал и Адама: "Где ты?", ибо Адам сам для себя был и Каином - убийцей, и Авелем - убитым. И вновь Каин отвечает грубо, незнанием. Так обнаруживается, что первородный грех не есть просто некая дефектность в человеческой природе, полученное от праотцев, а есть нечто, совершаемое лично, в здравом уме и здравой памяти каждым человеком. "Что ты сделал?" - спрашивает Бог Каина. Разумеется, Творец прекрасно знает, что делает Его любимое творение. Проблема в том, что мы потеряли способность это понимать, и покаяние есть прежде всего протрезвление и способность понять, что же мы сделали на самом деле, а не в интерпретации сатаны, прохождение пути от "А что я такого сделал!.." до "Боже, что я наделал!".
Бог заговаривает с Каином. О чем -- второй вопрос. Заговаривает с убийцей, с завистником, с человеком, из-за которого смерть сделала третий шаг в мир. Первый шаг был сделан, когда ангел позавидовал Богу. Тогда никто не умер, просто ангел стал сатаной. Когда Богу позавидовали Адам и Ева, смерть стала частной собственностью всякого человека. Когда Каин позавидовал Авелю, обратив религию, средство единения, в повод для зависти, орудия разделения, появилась насильственная смерть. И все же Бог заговаривает с Каином -- и как заговаривает! Спокойно, словно ничего не произошло, ласково, так что мы понимаем -- достаточно Каину сказать хоть слово виноватости, и он будет немедленно прощен. Бог, действительно, "не призрел" на жертву Каина. Но на самого Каина Он не переставал глядеть, не переставал его любить. Он общался с Каином -- чего еще надо, ведь о таком богообщении можно только мечтать! Каин совершил самую обычную в состоянии гордыни ошибку -- спутал себя с плодами своих рук, стал требовать от других любви не к себе, а к своим делам. Как будто бы наши дела важнее нашего "я"! Так себялюбие само себя убивает.
Талмуд приписывает Каину еще одно оправдание (кроме "оправдания" завистью, ревностью к Богу): "Я никогда не видел ни одного убитого, — якобы сказал он, — и не знал, что, нанося Авелю удары камнем, я его убью". Оправдание, конечно, софистическое, то есть в принципе-то мудрое, логичное и разумное. Принимать его во внимание Бог не стал, ведь это означало бы, что достаточно изобрести новый грех, чтобы остаться безнаказанным. Сама способность человека придумывать хитрейшие оправдания своим грехам, показывает, что мы достаточно умны, чтобы предвидеть последствия даже самых неожиданных поступков. Было бы желание.
Наказание, определяемое Каину, жестоко: в мире, постоянно находящемся на грани голода и спасающемся от голода только повышенной сплоченностью всех людей, он осужден на изгнание. Он не может рассчитывать ни на чью помощь. "Всякий, кто встретится со мною, убьет меня", - возмущается Каин. Вообще-то он преувеличивает: ведь он потом еще поселился в земле Нод, женился, родил сына, и никто его не убил. С другой стороны, он обнаруживает психологию грешника: он уверен, что всякий только и мечтает совершить грех, которым он сам согрешил. А окружающие, быть может, вовсе и не мечтают убить Каина: кто мечтает о прелюбодеянии, кто о краже... Но Бог не объясняет этого Каину. Бог слишком видит, насколько связаны все грехи человеческие в один пучок, имя которому - смерть. Убивает и вор, и прелюбодей, убивают они мысленно, но убивают - один, лишая источников к существованию, другой - лишая чистоты жизни. Бог еще не говорит о том, что всякий, кто считает ближнего дураком - уже убил. Пока еще в обществе господствует кровная месть, и именно ее опасается Каин - что тут объяснять про чистоту сердца. Но Бог принимает вызов Каина и заключает с людьми договор, запрещающий кровную месть: "Всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро".
Исторически, это всего лишь борьба с вендеттой. Но кровная месть не есть только сицилийская вендетта или кавказский пережиток. Кровная месть жива, пока живо человеческое общество, пока существует смертная казнь. Бог договаривается с человеком, что человек не будет мстить. Бог не обещает каких-то особых благ, Он обещает всего лишь наказать, если завет будет нарушен. Иначе разговаривать с варварами, практикующими кровную месть или смертную казнь, невозможно - они знают лишь язык силы, хотя считают его языком справедливости. Но за угрозой: "отмстится всемеро" уже просвечивает обетование: если люди не будут мстить друг другу, Бог Сам выйдет на бой со смертью.
"Подумаешь, какой добренький!" - издевательски скажет кто-то про Бога. А Сам - сколько людей убил, потопил, спалил и Содом, и Гоморру, и еще обещает отправить к геенну, где плач и скрежет зубовный!
Этот ход мысли в точности повторяет ход мысли Адама и Евы: хотим быть богами, не желаем видеть различия между людьми и Богом. Он убивает - хотим убивать и мы. Что Бог любит - будем любить и мы, этого в момент грехопадения в голову не приходит. Запрещая людям убивать друг друга - Каинам Каина, Бог вовсе не говорит, что смерть вовсе исчезнет из мира. Смерть вошла в мир не через убийство, а через грех, и, даже если как-то исхитриться упразднить убийства, смерть останется, и Бог будет использовать смерть как средство наказания, поучения, спасения. И во всяком случае смерть останется итогом греха - а грехом останется всякое поползновение быть Богом помимо Бога. Поэтому и безнравственность Содома, и осквернение алтарей, и кощунства, и безнравственность продолжают кончаться смертью. Бог мстит за Себя, за слабейших? Да, можно так сказать, и Библия часто говорит о Боге отмщающем. И дело не только в человеческом языке, часто слишком первобытном, приписывающем Богу свойства, которые Ему чужды. Дело в смирении Бога, согласном принять на Себя ответственность за то, за что ответственны сами убийцы, воры, грешники. Этим Бог и отличается от человека: Он смиряется даже там, где явно не Он виноват. Но Бог скорее согласен выглядеть жестоким, нежели перестать быть Судьей - потому что жестокость Бога может лишь подкрепить неверие неверующих (и то не всех), а несправедливость Бога, Его отказ быть Судией, просто разрушила бы существование всего мира, и тогда исчезли бы и сомневающиеся, и размышляющие, и грешники, и святые, и говорить стало бы просто не о чем, некому и не с кем.
СОДОМ - ХРИСТИАНСКИЙ ИДЕАЛ
Содом стал символом порока, который подлежит наказанию. Это как же рассказывали эту историю, что осталось незамеченным главное: Содом - это про то, что надо быть милосердным к любому пороку, есть рядом есть хоть один праведник. Ведь Авраам не устраивает конференций, осуждая Содом и Гоморру за индивидуализм, секуляризм, не стоит в пикетах, бичующих разврат, не гоняется за девушками, идущими на аборт. Авраам торгуется с Богом, умоляет пощадить Содом и Гоморру, стараясь сбить цену спасения со ста до шести. Когда Авраам доторговался до десяти, Бог замолчал. Ещё бы: ведь в Содоме жил Лот, его жена, две дочери с мужьями, - вот и выходит шестеро человек. Если бы Бог согласился ради десяти праведников пощадить Содом, Авраам сказал бы - ну а ради шестерых? А ради одного? А ради маленького кусочка добра в одном?
История Содома - не история о справедливости, тем более - не о мести. Это история о покаянии, и самые трагические в ней фигуры - смешливые зятья Лота, которые решили, что тесть "шутит". Зятья ведь были праведники, что специально подчёркнуто в рассказе. Чувство юмора не там, где всё осмеивают (это - Содом), оно и не там, где всему смеются, а именно там, где смеются далеко не всему.
Жизнь без Бога невообразима - или, что то же, невообразимы глубины сатанинские. Мы чувствуем бездонность хаоса, но хаос в нашей собственной жизни весьма мелкотравчат. Мы можем позволить себе сладкие выражение вроде "Каждая душа по природе христианка", "в глубине души все веруют". Мы можем позволить себе грешить с уверенностью, что самые тяжкие грехи не про нас. Мы можем гадить вокруг и, в большинстве случаев, не расплачиваться за это. Хаос бурлит где-то рядом, но в нашу жизнь долетают лишь отдельные едкие его капли.
Так было не всегда. Биологически человек начинал с одноклеточного организма. Это непредставимо. Духовно человек начинал с падения в бездонный грех - и это непредставимо еще более. Но где-то в глубинах души шевелится постоянный страх перед хаосом, - он напоминает нам об эпохе, когда человечество упивалось злом. Иных, письменных памятников эта эпоха не оставила, потому что упивающиеся злом не пишут ни воспоминаний, ни манифестов. Но память о той эпохе есть - это она рождает фильмы ужасов, где отсутствует граница между хаосом и "реальностью". Она выражалась в маниакальном страхе ядерной войны, когда самый бездарный писатель легко зарабатывал деньги, рисуя мир, в котором самый воздух отравлен, в котором все распадается в прах и грязь при малейшем прикосновении, в котором каждый жизнь забита в окоп. Библия описывает это - нормальное после грехопадения - состояние человечества кратко и сильно: "Всякая плоть извратила путь свой на земле" (Быт 6:12).
Мы можем себе вообразить - хоть и с трудом - человека, все мысли которого обращены к добру во всякое время. Чего мы вообразить не можем - это людей после грехопадения: "Все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время" (Быт 6:5). Мы можем вообразить себе Бога прощающего - но кто вообразит Бога кающегося, Бога, взирающего на падшее человечество и землю, через человека порабощенную хаосу, и говорящего: "Истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю; ибо Я раскаялся, что создал их" (Быт 6:7).
Зло абсолютное, хаос торжествующий, мир беспросветный, в котором грех норма, а добро - уродство. Таково логическое следствие грехопадение. Это непрерывное умирание, распад, гниение заживо. Замечательно, что это непредставимо, что фантазия человека имеет жесткий предел. Но этот предел - вставлен, и вставлен значительно позже грехопадения. Сейчас, изредка, и то каждый из нас бывает зол на все человечество, бывает циничен и преувеличивает силу зла, и готов в сердцах пожелать истребить все человечество. Что же было тогда, когда сила зла на земле была абсолютна?
А тогда жил Ной, о котором Библия говорит так же кратко: "Человек праведный и непорочный в роде своем; Ной ходил пред Богом" (Быт 6:9). На заре истории, когда нет слова "личность", когда все - стадо, когда зло обусловливает все, - даже тогда возможно, оказывается, быть человеком и не подчиняться злу. Свобода человека неимоверна в раю до грехопадения, и она же неимоверна в гуще зла до праведности и непорочности. Никакая среда - а окружавшая Ноя среда была всепоглощающе мрачной - не может поглотить человека, если тот идет к Богу.
История религий утверждает, что сказания о потопе есть во всех известных нам культурах. Геология, однако, не уверена, что можно говорить о едином для всего земного шара потопе. Разгадка проста: не о воде идет речь, а о грехе, не о том, как Бог пытался смыть человечество, превратившее землю в унитаз, мощной струей воды - а о том, как человечество захлебнулось в собственном г... . То есть, грехе. Рассказ о потопе всплывал в человеческой памяти вновь и вновь, потому что каждый отдельный человек знает, что не только благодать Божия можно сравнить с водою, но и грех. Каждый чувствовал в своем сердце бездонную дыру, из которой на окружающий мир и на себя самого изливается злоба и ненависть. Каждый понимает, что хотел сказать псалмопевец словами: "Беззакония мои превысили главу мою", сравнивая грех с наводнением, отсекающим человека от ближних, с потоком, в котором мы захлебываемся, барахтываемся, который несет нас вопреки уже нашей воли - хотя исходит изнутри нас самих. Библия - летопись не природных катастроф, а духовных. Рассказ о потопе - рассказ о катастрофе, которая может постигнуть каждого человека, если его греховность будут осуществляться во всю мощь. Богу достаточно убрать себя из нашего сердца - и разверзнутся хляби, и начнется самоуничтожение. Потоп греха можно преодолеть лишь потопом воды.
Потоп - первообраз всякого греха; плавание Ноя - первообраз всякой веры. Это не была прогулка по морю с радостным поплевыванием за борт в адрес оставшихся. Ной терял все человечество, с близкими и дальними - и он мучался, и страдал. Ковчег мог бы вместить всех - как всех может вместить Церковь - но никого нельзя была загнать силой, и в результате никого на борту и не оказалось, кроме Ноя и неотъемлемой от него семьи. Более того: само плавание было плаванием в никуда. Русская пословица говорит: "Кто в море не бывал, тот Богу не маливался". Кто не ощущал себя ходящим по воде - пусть ходящим в корабле, пусть между ногою и бездной доска или лист железа, много ли от них проку! - тот не бывал в положении, где один Бог может помочь. Только после потопа всякое плавание, всякое хождение по воде не так рискованно, как путешествие Ноя, ибо всегда где-то есть берег, пусть и безумно далеко. А Ной плыл по воде без берегов - вот где требовалась сила веры! Сгниет дерево, кончатся припасы - что тогда? А вдруг Бог не обнажит землю? А вдруг Бога вообще нет? В конце концов, и Ной не видел Бога, а лишь "слышал" Его. Конечно, мистический опыт убедителен - но это когда вы на суше и когда от вас ничего особенно этот опыт не требует. А когда вы на море и нигде нет земли?.. А когда вы в Церкви? Ибо, конечно, ковчег - прообраз Церкви Христовой уже одним тем, что в нем спаслись немногие, спаслись по вере, а большинство не захотело спасения и свободно отказалось от него ради смерти в пучине греха.
Господь истребляет человечество, спасая Человека. Господь впервые - после изгнания из рая - вторгается в человеческую историю. Люди называют это вторжение Заветом. Бог заключает с людьми договор - делается нашим партнером. Он спускается к нам. Он, оказывается, не может без нас. И первое, о чем мы узнаем: что мы ничего не можем Ему дать. Его договоры с людьми - всегда односторонни. Он договаривается с Ноем - с человечеством - об одном: что Он дарует человечеству землю, вовремя рождающую хлеб, что он дарует человечеству природу нормальную, отличную от той, что была до потопа, чья плоть не извращена "во всех путях". Человечество не обязано отвечать ничем. Мы получаем мир, каким мы Его видим, мир, глядя на который можно поверить в Бога Творца, мир, который настолько хорош и благоприятен (при всех своих колючках), что век от века люди впадают в соблазн считать саму природу этого мира Богом. На хаос наложена узда. Мы спасены от бездн греха, и самые отчаянные грешники всего лишь барахтаются в луже. В нас встроен "естественный" - а на самом деле, сверхъестественный - нравственный закон. Мы не в силах придумать порока, который можно было бы назвать "великим", "изощренным" - пороки маркиза де Сада столь же примитивны и ограничены, как пороки семилетних детей. Вот что дано человечеству в первом завете - а взамен попрошено одного: веры. Веры даже не в Единого Бога, а просто веры, ощущения высшей, невидимой реальности, держащей наш мир внутри себя.
После потопа наступил Завет. "Я поставляю завет Мой с вами" (Быт. 9, 9) - это обращение Бога к спасенным от потопа впервые упоминает слово "договор". Мы так привыкли к слову возвышенному слову "завет", что не совсем понимаем, насколько прост изначальный его смысл. Завет есть сделка, простейший юридический поступок. Но не так уж проста эта простота, особенно для нас, не слишком-то привыкших к взгляду на жизнь как на вереницу сделок. Странность заключается уже в том, что договор заключается ("завет поставляется" намного выразительнее и образнее: в древности буквально ставили из камней столб в память о договоре, словно узелок на память) не только и не столько от себя, сколько от других.
Ной представляет человечество, и это еще как бы понятно, и большинство людей против этого не возражают, тем более, что договор тот был, как мы увидим, и о некоторых довольно приятных, даже просто о вкусных вещах. Бог же представлял природу. Ведь от Себя Творец не обещал людям ничего. Он обещал, что "не будет более истреблена всякая плоть водами потопа" (Быт. 9, 11), что "все звери земные" будут нас "трепетать", и вообще: "все, что движется ... в ваши руки отданы они" (Быт. 9, 2).
Ной нас спросил - ладно. А почему Бог не спросил природу: хочет ли вода поить человека и носить его бочки, хочет ли все движущееся быть в наших руках? Ответ ведь совершенно ясен: не хотят! Потом ведь и был, прежде всего, бунтом природы против человека, причем бунтом совершенно оправданным. Человек создан царем природы, но ведь, простите, мы не такие, какими созданы, мы не "естественные", мы гордецы и гордячки, а это уже совсем другая, вовсе не царская порода. Потом был обуздан Богом, был обращен в урок (хотя и буйства стихии осталось предостаточно), Бог взял на Себя ответственность за происшедшее - и за гибель людей, и за конечное спасени человечества. Но все-таки потоп был делом прежде всего воды, а не Бога, как насморк - дело прежде всего микробов.
Бог природу не спрашивает, Он ее Творец (как Ной не спрашивает своих детей и еще не родившихся потомков по той же причине). Бог командует природой, распоряжается ею, определяет ее будущее. Большинство нынешних "защитников природы" Бога бы не одобрило: они только и твердят, что природе давно пора взбунтоваться. А нам не страшно, и в основе нашей наглости - благое упование на Творца, Который стоит над природой и обуздывает ее праведный гнев на человека. Отплатить Ему мы можем одним: быть достойными своей ответственности в Завете, ответственности за наших детей, внуков и правнуков, и думать, работая с природой, не только о своей выгоде, но и будущем человечества.
Когда Ной грузил животных в ковчег, он уже различал среди них чистых и нечистых. Позднее появилось множество правил, сводящиеся к одному: нечистых есть нельзя. Между тем, Бог, заключая с Ноем завет, дает заповедь: "Все движущееся, что живет, будет вам в пищу" (Быт. 9, 3). Тысячи лет спустя христиане шокировали иудеев, разрешив уверовавшим во Христа язычникам не соблюдать заповеди относительно нечистых животых (Деян. 15, 19). Сегодня христиане шокируют вегетарианцев, уминая бифштексы и красную рыбу, а пост объясняя заботой о спасении не цыплят табака, а собственной души.
Разрешение есть все подряд, разумеется, это вовсе не приказание есть все подряд, вовсе не запрещение вегетарианства или поста. Разрешение есть бифштекс становится понятно, если соединить его с запрещением есть бифштекс с кровью: "Только плоти с душею ее, с кровью ее, не ешьте" (Быт. 9, 4).
Кровь - символ жизни ("душа" и "жизнь" означают в Библии одно). Нельзя есть "удавленину", то есть животное задушенное, из которого не выпущена кровь. Кровь есть символ жизни, а жизнь принадлежит только Творцу Жизни - Богу. Человек не может потреблять кровь, не может садиться на местоБога. Отсюда выросли "кровавые жертвоприношения", когда именно кровь текла на алтари - не потому, что Бог алчет крови как вкусной жидкости, и не потому, что Бог жаждет смерти, а прямо наоборот: потому что Бог сотворил жизнь и жаждет охранить ее от кощунства со стороны человека, жаждет удержать самого человека от попыток вести себя как Бог. Отсюда выросла и сегодня цветет пышным цветом у иудеев сложнейшая система правил о том, как должно быть убито животное, чтобы не осталось в нем ни капли крови, чтобы не нарушать эту самую заповедь.
Кровь есть жизнь. Поэтому вторая заповедь Ною, заповедь, запрещающая убийство и разрешающая мстить за убийство, выражена словами: "Взыщу также душу человека от руки человека ... кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека" (Быт. 9, 5-6). Можно представить себе, насколько до потопа были безнравственны люди, что они даже не мстили за смерть людей, не пытались наказывать убийц - не из гуманизма, а просто из-за того пренебрежения к жизни, которое нам и сегодня очень хорошо знакомо. Можно представить себе и то, как были напуганы люди после потопа: а если мы начнем казнить, если мы начнем преследовать убийц, не превзойдем ли мы какой-то меры, не обрушится ли на нас опять гнев Божий? И Бог разрешает казнить, не потому, что Он жаждет смерти, а именно потому, что Он хочет спасти жизнь и пока не может ничего иного для этого спасения сделать, кроме как доверить людям, обязать людей быть судьями, отвечать за смерть своих братьев и сестер.
Заповеди о крови, позволяющие ради спасения людей от голода проливать кровь животных, запрещающие ради спасения людей от гордыни вкушать кровь, повелевающие ради спасения людей от смерти преследоватьпроливающих человеческую кровь, стали основой Библии, основой большинства, если не всех, человеческих культур, стали первым пророчеством о Христе. Наделив кровь особым значением, Творец сделал кровь первым словом в проповеди о Христе. Сын Божий не просто "умер" - Он "пролил Свою кровь", и мы понимаем, что это означает не медицинский факт, а духовный: Он "отдал Свою жизнь". Богочеловек истек кровью - ни один мистик или богослов не скажет большего о трагедии и таинстве Распятия, Боговоплощения, схождения Бога до человека и с человеком - до ада, до смерти.
Заповеди о крови были провозглашены первыми из всех заповедей, чтобы помочь понять последнюю истину: Бог может не только отдать Свою жизнь за людей, заслонив нас Своим Телом от самого гнусного убийцы - греха. Бог может отдать Свою жизнь людям, и Он делает это, причащая нас Своей Крови в таинстве Евхаристии, изменяя вино в Кровь, в Вечную Жизнь. Разрешено есть все, что угодно, чтобы мы могли жить. Запрещено вкушать всякую кровь, запрещено посягать на любую жизнь, чтобы затем всех пригласить вкусить от Чаши с Кровью Христовой, от Чаши вечной жизни, жизни в Боге и с Богом.
Многие толкователи считают, что Бог дал Ною семь заповедей, хотя в тексте речь идет от силы о трех: не вкушать кровь, не убивать, а, напротив, размножаться. Ничего не сказано про веру в Единого Бога, про кражи, прелюбодеяния, ложь, зависть. Просто толкователи умеют думать. Написано "кто прольет кровь человеческую, тогокровьпрольется рукою человека" (Быт. 9,6). "В прочитанном нами стихе, - писал один комментатор, - содержится также и третья заповедь, данная сынам Ноевым: предписание установить праведный суд. Потому что как иначе можно достоверно установить, кто именно пролил кровь человека, кроме как путем суда?" Заповедь о размножении "содержит запрет прелюбодеяния ... так как законное размножение человеческогорода происходит внутри семей". Сказано о животых: "В ваши руки отданы они", - это запрет воровства. Да, представьте себе: "Коль скоро домашний скот находится "в руках" вполне определенных людей и их семейств, то этим устанавливается и собственность на недвижимое имущество, в том числе и на землю". И, наконец, "еще две заповеди вытекают из основ самого завета: первая из них - это предписание верить в ЕдиногоБога, спасшего Ноя, запрет поклонения каким-либо иным богам. ... Из сказанного вытекает и запрет кощунства, поругания имени Божьего, - седьмая заповедь".
Это довольно распространенное толкование, особенно в иудаизме. Конечно, очень легко возразить и сказать, что толкование это натянуто, вычитывает из текста то, чего в нем вовсе нет. Более того, такое изощренное толкование можно, в свою очередь, истолковать как богохульство, потому что оно совершенно обесценивает Откровение, данное Аврааму и Моисею. Если уже Ною все было прямо сказано про Единого Бога, то зачем было повторять все это открытым текстом его потомкам? И уж, во всяком случае, большинство людей скажут, что заповедь "размножайтесь" вовсе не подразумевает "не изменяйте жене". Некоторые хохмачи не преминут заметить, что, напротив, отсюда выводим призыв к прогулкам на стороне: даешь сверхплановую продукцию. И уж, во всяком случае, мусульманин будет отрицать, что заповедь"размножайтесь" запрещает многоженство и заметит, что потомки Ноя имели по нескольку жен и это не вменялось им в грех.
Человеку невозможно рассудить толкователей, но только Богу. Бог, однако, толкователей вовсе не судит, а просто, выждав время, продолжает Откровение и Сам толкует Себя, давая десять заповедей Моисею, давая девять заповедей блаженства. В принципе, очень умный и очень духовный человек все эти заповеди может вычитать из заповедей Ною. Наверное, их можно вывести уже из первой фразы Откровения: "В начале сотворил Бог небо и землю".
Бог, возможно, и не умнее богословов, но точно терпеливее их. Марк Твен сказал, что самая мерзкая ложь есть говорение не всей правды. Для людей это справедливо, но Бог мудр настолько, что не лжет даже тогда, когда не говорит всю Истину. Ему это удается, ибо Он видит пределы понимания не вообще "человеческого ума" или "человеческой природы", "человечества", а пределы понимания человека конкретного - вот это Ноя, вот этого поколения, вот этого народа и этой культуры. Это терпение Божие само по себе есть Откровение: во-первых, о Боге как об Истине бесконечной, которую нужно познавать, но некоторую нельзя считать познаваемой до конца, во-вторых, о том, что люди спасаются в зависимости не от своей способности понимать Бога и толковать Его волю, а в зависимости от жизни по Богу. Бог ругает только тех, кто не соблюдает сказанного, но никогда не ругает тех, кому еще не все сказано или кто сказанного не понял. Мы, твари умные, но очень уж сердитые, можем и обязаны подражать Творцу в этом отношении.
Понять, как часть Откровения может содержать в себе все Откровение, легко земледельцу - достаточно вспомнить про зерно, легко и горожанину - вспомнив про ген или, кто склонен к технике, про голограмму - пластинку с объемным изображением, каждый кусочек которой содержит в себе все изображение. Такова и вера: как бы мала она ни была, в ней содержится все. Только это отнюдь не означает, что мы от каждого должны требовать всего. Это означает, что мы от себя должны ожидать постоянного труда, постоянного восхождения. Все уже дано, все есть, Дух Божий уже рядом - и поэтому странно засыпать и сворачиваться ежиком, а нужно возрастать от того, что мы исполнили вчера, к тому, что ждет исполнения сегодня.
Завет после Потопа должен постоянно торчать в голове у читателя Библии. В книгах пророков, в других текстах Бог часто говорит вещи справедливые - но грозные, грозящие уничтожением, наказанием, истреблением, пленом Вавилонским и т.д. и т.п. Тут можно крепко испугаться и струхнуть, решить, что Бог может действительно истребить людей - но радуга, но память о завете с Ноем пусть успокоят нас: в последнюю, может быть, минуту милость Божия опередит Его гнев. Он остановится - и удержится, и не изничтожит нас, как мы того бы заслуживали.
Завет с Ноем заканчивается изумительной красивой радугой. Кажется, что здесь нет религиозного откровения, что мы узнаем лишь какую-то довольно странную подробность о Боге - что Он удержится от уничтожения человечества. На самом деле, обещание Бога не уничтожать грешников есть откровение о том, что милость Божия всегда сильнее Божия гнева, а главное - постоянное напоминание о том, что есть грех, но что каждый может быть праведником, сколько бы греха ни окружало нас.
Ной был первым из людей, которому было чем гордиться. Он послушался Бога! Он спас весь животный мир планеты!! Он спас будущее человечества!!! Более того, он был работящим и изобретательным человеком: первый стал выращивать виноград и делать вино. И надо же такому случиться: перебрал вина "и опьянел, и лежал обнаженным шатре своем" (Быт 9, 21). Заповеди "не пей" не было тогда, как нет ее по сей день, не потому, что пьянство - не порок. Наоборот: бывают какие-то сложные ситуации с говорением лжи, можно спорить о том, всяких ли отца и мать стоит чтить, имеет ли право голодный украсть кусок хлеба. Но что пьянство, как и любое одурманивание, порочно, спору нет. Ной согрешил, хотя, видимо, и невольно, и не так, как грешат нынешние пьяницы, которые заваливаются обнаженными не только у себя в шатрах, но и в подъездах шатров, и среди улицы. Согрешил, словно для того, чтобы мы помнили: даже если и нам доведется спасти человечество, гордиться нечем. Безгрешными нам все равно не быть. Мы можем ходить перед Богом праведно, как Ной, но, вслед за Ноем, при случае завалимся обнаженными - а што ткое... у себя в шатре валяюсь...
В шатер зашел Хам. Расхохотался и побежал к братьям. Так появился первый в мире работник средств массовой информации. Сенсация! Какие заголовки роились у него в голове: "Первый праведник - первый алкоголик!" "Уйдя от всемирного потопа, потоп в рюмке!" Вот поэтому журналистов и газетчиков часто называются представителями одной из двух древнейших профессий. Проституция или журналистика древнее, вопрос не решенный, но явно, что у этих двух занятий есть общая черта (разумеется, она характерна и для многих других профессий): человек грешит под предлогом доставления другому удовольствия и (или) пользы. Нужно же мужчине "разряжаться"! Нужно же людям "знать правду"!
Вовсе не правда интересовала и интересует хамов (и вовсе не забота о переполненных мужских железах беспокоит развратниц). Хаму интересен хам. Хам показывает себя, а не истину. Хам ищет славы, а не истины. Истина заключалась в том, что Ной - обычный праведник, то есть праведник грешащий, праведник в крапинку, праведник, оказавшийся лучшим моряком, нежели виноделом, праведник, ошибившийся с дозой, праведник, в конце концов, нашедший в себе силы заползти в шатер, чтобы не соблазнить своих детей. Истина в том, как сказал Златоуст, что Библия описывает и добродетели, и грехи праведников, "чтобы мы грехов избегали, а добродетелям подражали". Хам был первым журналистом, он еще не научился делать вид, что рассказывает о пороках, чтобы возмутиться ими. Он просто веселился, веселился так, как не веселился, когда отец спас его от потопа. Разумеется, это не означает, что всякий журналист - Хам; профессии эти давно разделились. Плохой журналист - Хам, а хамы - плохие журналисты, плохие профессионалы в любом деле.
Впрочем, и современные журналисты, научившись (о, отнюдь не все, отнюдь!) рассказывать о грехах и преступлениях с мелодраматическими восклицаниями "и тут этот выродок", "этот нечеловек", "этот изверг и подонок", вовсе не научились и не могут, конечно, научиться рассказывать о добре без картонной позолоты и прокисшего лампадного масла в голосе. Не потому, что добра скисло, а потому что хам не хочет добра, боится добра, он любит зло и возмущается злом лишь для того, чтобы углубить зло (этим хамство отличается от юношеского бунтарства, совершаемого из лучших, как это ни странно родителям, чувств). Такова была и социалистическая революция, которую Бердяев назвал "суд зла над злом", а Розанов: "Хам пришел".
Со времени Ноя хамы не поумнели, однако научились хамить утонченно. Появилось хамство в квадрате, когда хамы побивают камнями пророков, упрекая именно пророков в хамстве. Пророки обличали Израиль в грехах, называя даже блудницею. А им в ответ: "Хамишь, парниша! Обнажаешь наготу матери своей!! Выискиваешь недостатки, злобный отщепенец!!!" Разумеется, такое двойное извращение истины вдвойне противно, и многие пророки из современных, с нервами слабыми, просто выходят из себя от этого хамства. Они обличают продажных архиереев, предавших и продавших Церковь, а им в ответ - обвинения в обличениях Церкви. Хамы в ризах очень любят подчеркивать, что они не обнаженные в шатре валяются, а именно в доме Божием и в ризах. Между тем, это не облегчающее, а отяжеляющее обстоятельство. Истина остается истиной: хамство есть издевательство над праведностью под предлогом обличения ее неполноты. Когда же пророки обличают неправедность, это не хамство; хамство - побивать пророков камнями под предлогом защиты святыни.
Хамство, как и проституция, невозможно в одиночку. Первый Хам в этом смысле оказался несчастен: братья его ответили не жадным вниманием, причитаниями, возмущением. Они "взяли одежду и, положивши ее на плеа свои, пошли задом и покрыли наготу отца" (Быт. 9. 23). Такова вежливость, такова норма в нашем ненормальном мире, таково искусство этикета: пятиться задом. Вам наступили на ногу, а говорить надо: "Извините", а не напрашивающееся "Смотри, куда прешь". И это еще "светская" вежливость, а главная-то - христианская. Вот уж кто похож на раков, таков это христиане (идеальные, какими их рисует Евангелие): подставляют щеки, отдают последнее, любят врагов. В общем, идут в направлении прямо противоположном общепринятому и наиболее удобному, идут задом. Для чего? А для того, чтобы скрыть чью-то наготу, покрыть чей-то грех. Потому что сам Бог, придя на землю, в сущности, поступил против собственной, Божественной, природы. Пошел вспять - лишь бы покрыть наш грех, одеть нашу наготу. Отказался от роли судьи, столь любезной сердцу всевозможных сплетников, клеветников и правдоискателей. Спас нас, простив наш позор. И ответить на это можно только одним: повернуться задом к чужому греху, не видеть его в упор, а только пятиться и пятиться, неся людям покрывало любви и одежду милосердия.
В рассказе о потопе говорится, что Бог велел Ною в ковчег: "Всякого скота чистого возьми по семи, мужеского пола и женского, а из скота нечистого по два" (Быт. 7.2). Это первое упоминание в Библии деления на чистое и нечистое, деления когда-то совершенно всем понятного, а ныне большинству людей чуждого. Такое деление свойственно всем религиям, было оно и в религии, которую исповедовали предки Авраама и сам Авраам до откровения ему Единого Бога. Религия та исчезла, не оставив после себя катехизисов, поэтому мы не знаем, каких именно животных она считала чистыми, каких нечистыми, но очень вероятно, что самым чистым животным считалась свинья. Во-первых, свинья действительно очень чистоплотное животное и в грязь ее загоняет лишь плохой уход со стороны человека. Во-вторых, Авраам и его потомки даже до сего дня самым нечистым животным считают свинью - не надо быть большим знатоком человеческой психики, чтобы решить, что на свиней перенесли отвращение, которое испытывали к свинопасам. Вот историки и считают, что многое из того, что названо в Ветхом Завете нечистым, названо так "от противного" - чтобы противопоставить себя иноверцам, почитавшим это "многое" чистым и даже священным. Поэтому среди "нечистого" есть животные совершенно невинные, ни с какой стороны к нечистоте не причастные.
Кажется, однако, что можно заметить и другой, внутренний критерий, по которому различают нечистых животных от чистых. Дело не в буквальной чистоте. Стервятники и все, кто питается падалью, нечисты, нечисты кроты - но нечисты и живущие в воде и вполне чистенькие раки, черепахи и всякие панцирные. Наконец, нечист всякий труп животного - то есть, и чистое существо, умерев, становится нечистым. В книге Левит есть попытка дать признаки нечистых существ (по копытам, к примеру, или по манере питаться), но попытки понять принцип, по которому то или иное животное становится нечистым, там нет. Между тем, совершенно понятно, что представление о чистоте - причем именно религиозное представление - свойственно всем народам. Собака - нечиста, кошка - чиста. Чистое - то, что можно есть человеку и Богу (то есть то, что можно приносить в жертву Богу), нечистое - то, чего вкушать нельзя.
Различие между чистым и нечистым лучше всего видно на примере света. Свет бывает чистым - яркие лучи солнца наполняют тогда мир и душу, а бывает свет и нечистым - серые, мутные, хотя все-таки светлые потоки света тогда вовсе как свет не воспринимаются. То есть, серость лучше, чем полная тьма, но чем-то даже и хуже, и связывается серость с самым страшным грехом - унынием. Между тем, серый свет - это всего лишь чистый свет, смешанный с пылью на окне, или с облаками в небе, в общем, соединившийся не обязательно с грязью, но обязательно с чем-то иной, нежели свет, природы.
Соединение того, что Бог разделил - вот что такое нечистота. Бог отделил свет от тьмы, и всякое их смешение воспринимается как нечто недолжное и печальное. Исчезают границы между состояниями вещества, между родами животных, - и появляется сумятица, неопределенность, которую человек сразу ощущает как духовную опасность. Лошадь должна быть лошадью, осел ослом - их помесь, хотя и полезна в хозяйстве, но опасна. Потому что сегодня мы заведем мула, а завтра из нас самих сделают что-нибудь эдакое - ни свободный человек, ни раб, а просто служащий. Сегодня мы в горшок из под мяса нальем молока, а завтра в наш мирный дом поселят офицера и скажут, что мы живем в казарме - не казарме, но и в не частной собственности. Сегодня мы выткем ткань из шерсти и льна одновременно, а завтра мы сделаем поступок, в котором будет поровну добрых и злых чувств. Вот тогда и начнется нечистота, унылая - потому что мы сами потеряем способность видеть, где что в мире каково. Осудить зло невозможно в нечистом мире, так как оно смешано с добром, любить добро невозможно, так как оно переплетено с добром. Только вера в Божий суд, который разделит плевелы от пшеницы, способна тогда прояснить человеческое лицо и ум - прочистить мозги, подарить способность к нравственной чистоте в грязном мире.
"Дело нечисто" - значит, что-то не на своем месте. Вишневое варенье - чистая и замечательная вещь, но в розетке или в желудке. Когда варенье попадает на платье, появляется нечистота. Кровь - самое святое из всего, что есть в мире, ибо кровь есть носитель жизни. Но вот мужик порезал палец и выступила кровь - он нечист. Воин убил человека, пролив кровь - и воин нечист, и не важно, пролил он кровь за правое дело или нет. Нечист всякий труп. Нечиста женщина во время месячных или после родов - не потому, что нечисты дети или деторождение, а потому что в раю мы будем рождать неизвестно как, но без пролития крови. Страшный Суд и есть возвращение к изначальному райскому порядку, победа над смешением. Все ставится на свое место, а кто захочет - остается не на своем месте. Ад и есть это "не свое место".
"Дело нечисто" - значит, что-то смешалось с чем-то. И дело не всегда в том, что добро смешано со злом. Нечистота есть упразднение отчетливой грани там, где грань установлена Творцом. Мужчина и женщина - ни о ком из них нельзя сказать, что один добро, а другой зло. Но гермафродитизм нечист, потому что упраздняет разделение на мужское и женское. В таракане нет ничего нечистого, если он живет на воле (где бы она ни была у тараканов), но в доме тараканов быть не должно. Чернозем - замечательная вещь в поле, но чернозем под ногтями - это уже грязь, это уже человеческая нечистота.
Разделение на чистое и нечистое в мире материальном, животном - разумеется, условно, как и всякая попытка говорить о духовных реальностях, показывая друг другу реальность недуховную. Чистые и нечистые животные - всего лишь наглядные пособия, которыми Господь на протяжении веков воспитывал в людях саму способность различать чистое и нечистое, любить чистоту и бояться нечистоты. Но настал момент - и, разумеется, он настал с приходом Господа в мир - когда пособия были отложены в сторону и было сказано: нечистота (подлинная, главная, основная - называйте как хотите) не снаружи человека, а внутри его. "Не входящее в уста оскверняет человека, но исходящее из сердца". Эти слова Христа - одни из немногих, которые были подкреплены чудом, видением из материального мира: апостол Петр трижды видел спускающуюся с неба обеденную скатерть, наполненную нечистыми зверями, трижды слышал повеление есть нечистое, трижды отказывался - и нельзя не вспомнить, как он трижды отрекался от Христа. И трижды Бог переламывал его: что Я очистил, того ты не почитай нечистым. Это и о зверях, о несчастных наших наглядных пособиях, от которых мы по сей день не можем оторваться, но главное - по смысле самого Евангелия - это о людях: нет людей нечистых для тех, кто несет в мир чистоту.
Мафусаил - дед Ноя, проживший 969 (девятьсот шестьдесят девять) лет. Отсюда и пошло выражение "Мафусаилов век". Впрочем, почти по тысячи лет жили и другие предки Ноя, и сам Ной прожил 950 (девятьсот пятьдесят) лет, и Сим, благословенный Ноем сын, умер в возрасте пятисот лет. А вот дальше мафусаилова долголетия не наблюдается: жили по сто тридцать, по сто двадцать лет. Это уже нам понятно. А вот "мафусаилов век" непонятно нам, таинственным казалось такое долголетие и тем людям, которые пересказывали друг другу эти цифры. Зачем же? Какой смысл вкладывали в эти огромные года?
Наша эпоха часто задает вопрос о том, что было бы, если бы человек жил тысячку лет. О большем как-то не мечтается, словно библейская мера превзойти невозможно и не нужно. Свифт изобразил тысячелетних людей в "Путешествии Гулливера", Чапек вывел пятисотлетнюю красавицу в пьесе "Средство Макропулоса", Лем в повести о Йоне Тихом. Это - самые удачные литературно, самые популярные примеры, а вообще написаны сотни книг на эту тему. Все они единодушны в одном: мафусаилов век - это ужасно, это проклятье.
Только есть общее для всех этих фантазий лукавство: они выводят одного, от силы нескольких тысячелетних старцев среди обычно живущего человечества. Такие "мафусаилы" страдают от одиночества, они - изгои, исключения.
Когда мы задаемся вопросом, могут ли все люди спастись и войти в рай, мы тоже ведь не столько переживаем о несчастных грешниках, каково-то им будет в аду, сколько беспокоимся о себе, о том, чтобы в раю не оказалось малолюдно, скучно. Многие люди согласятся быть в аду, если там будет многолюдная компания, нежели в гулять по раю, чувствуя себя отверженными от человечества.
Насчет рая можно не беспокоиться: спасенных людей будет в любом случае более, нежели мы в силах искренне поверить. И сколько бы людей не оказалось в аду, они будут смертельно скучать, ибо общаться им будет мешать гонор, из-за которого они в ад и попали.
Долголетие - а тысяча лет это такое долголетие, что уже почти что и вечная жизнь - было даром Божиим, остатком райского могущества человечества. Долголетен был не Мафусаил, а все, включая великих предпотопных грешников. На скуку и взаимную отчужденность пожаловаться не могли. Более того, мы почему-то заведомо предполагаем, что долголетие означает долгую старость. По нашему собственному опыту, треть жизни приходится на созревание, треть на угасание и только такая маленькая серединочка на "полноценное" существование. Но "мафусаилов век", естественно предположить, был вовсе не патологически длинной старостью. Человек тогда больше походил на животных, у которых обычно созревание занимает ничтожную часть жизни, старость тоже не велика, а в основном прыганье и лазанье самого активного вида. Мафусаил, видимо, лет тридцать подрастал и формировался, в возрасте девятисот пятидесяти лет начал, очевидно, стариться. А остальное время, как и все прочие люди той удивительной эпохи, был "в меру упитанным мужчиной в полном расцвете сил".
После потопа человечество утеряло мафусаилово долголетие и стало таким, каким оно есть. В чем смысл этой потери? Зачем человек стал таким оригинальным животным, у которого полноценная зрелость столь коротка (и относительно, да впрочем, и абсолютно).
Непропорциональная длительная старость — это благословение для грешного человека. Старость - словно последняя возможность, предлагаемая на уровне телесности, одуматься. Старость - испытание для добродетели. Кто-то презрительно смеется над этим: что за заслуга стать благочестивым в старости. Но ведь старость для того и явлена нам, чтобы мы могли здесь не убежать от суеты (куда нам от нее убежать), а отстать, словно уставший бегун, присесть на скамейку, и в этом отставании или, лучше сказать, отставке, задуматься, а по той ли дорожке мы бежали и самое ли важное — бегать.
Краткая жизнь и еще более краткая зрелость развели людей. Мафусаиловы современники бежали толпой, мы бежим один за другим, эстафетой, передавая другому свои деяния, не в силах увидеть их последствия. Если бы Ивану Грозному было дано прожить восемьсот лет, он бы сошел с ума куда раньше смерти, просто от ужаса за то, что его замечательные реформы, с опричнины начиная, привели к таким результатам как революция 1917 года и ГУЛаг. Мы же избавлены от необходимости видеть плоды своих грехов, тщетность своих усилий, видеть предательство грядущих поколений, все переиначивающих как-то абсолютно на свой лад.
Сказание о Вавилонском столпотворении, на первый взгляд, рассказывает не об отношениях между людьми и Богом, а о взаимоотношениях людей между собой. "Построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя" (Быт. 11, 4), — говорили строители башни. Остатки этой башни раскопали; она была похожа на ступенчатую пирамиду. Всякая башня, видимо, есть каменное дерево: человек взбирается наверх, чтобы дальше видеть. А зачем понадобилось дальше видеть?
Башня, возможно, появилась как оборонительное сооружение, чтобы раньше узнать о приближении врага. Но очень быстро средство обороны превратили в средство угнетения. "Сделаем себе имя" — "сделает себя знаменитыми", пусть все знают нас, все боятся нас, все признают нас господами, все платят нам дань. Башня стала символом порабощения округи, чем-то вроде вышки в концлагере, рукотворной горой, которая должна была внушать страх перед ее созидателями. Строители Вавилонской башни лишь провозглашали, что стремятся к Богу - они стремились к власти над всеми людьми, а строительство было лишь предлогом. "Для Бога, для Бога — все выше и выше — к Богу, к Богу", - так вдохновляли рабочих, а на уме было одно: приковать их к строительству, ослепить их, командовать ими. Единый язык был использован как орудие власти, не для любви, а для команд. Вавилонская башня стала символом империи. Вавилоне превратили религию в орудие империализма, способность человека подниматься ввысь к Богу использовали для того, чтобы плевать сверху на всех людей, укрываясь от ответного возмущения.
Вновь, подобно Адаму с Евой, люди попытались быть "как боги", причем в обход Бога, вопреки Ему. "Начав как бог, окончил как свинья", — сказал поэт; "хотели как лучше, а получилось как всегда", — сказал политик. Попытка стать Богом лишь в смысле власти, величия, без желания стать Богом по любви и творчеству, оборачивается тем, что человек и человеком-то перестает быть. Кто угнетает и насилует своего ближнего, тот уже не совсем человек, тот уже больше обезьяна, пусть даже гигантская (кстати, самые человекообразные обезьяны — самые маленькие). Власть и величие без любви оскотинивают, и единый язык, если он используется лишь для команд и похвальбы (вроде той, что запечатлена вавилонскими каменными летописями), разъединяет больше матерной брани.
Бог спасает людей от людей. Бог спасает мир от империализма раз и навсегда, спасает неожиданным способом. Он не разрушает Вавилонскую империю (та разрушилась сама собой). Он всего лишь коснулся чего-то невидимого в душах людей — и единый язык разлился на сотни диалектов, наречий, жаргонов. - и вот, "один не понимал речи другого" (Быт. 11,7). Как это возможно технически, мы все прекрасно знаем, потому что история эта повторяется в каждой семье, в каждом учреждении, всюду, где язык пытаются использовать для порабощения. Вот мать, которая мечтает сделать сына своим подобием: жестким, деловым, пробивным. Сын вырастает и обнаруживается, что они с матерью говорят на разных языках — слова-то еще вроде одни, но смысл их уже разнится. Сын говорит: "Я не хочу пить чай", мать слышит: "Ты мне, сука, всю жизнь испортила", а он хочет сказать: "Я люблю тебя и готов жизнь отдать за тебя, но эта должна быть моя жизнь, а не то, что ты мне напланировала".
Русскому человеку рассказ о Вавилонском столпотворении ближе, чем, скажем, индусу, и недаром мы так часто, глядя вокруг, это столпотворение вспоминаем. Вроде бы движения много, ужасно много, куда больше, чем в какой-нибудь Германии или даже в Америке, где на первый взгляд вообще все безжизнененно. А толку — чуть, скорее даже, из нашего движения проистекает суета и бестолковость, а из их вяловатого шевеления вон какой фонтан изобилия. Это ведь мы знаем, как хорошо иметь единый язык, когда в Ташкенте и в Кишиневе ты можешь быть уверен, что тебя поймут. И ужасно обидно, что русский язык перестал быть "средством межнационального общения", но только до тех пор, пока не поймем, что нет Божьей воли на то, чтобы один какой-то язык господствовал в мире: слишком велик вавилонский соблазн. И русскому, и латинскому, и английскому всегда будет какой-то предел положен, чтобы был положен предел властолюбия русских, латинян, англичан.
Господь сломал вавилонский язык, чтобы сломалась огромная рабовладельческая империя. Вновь и вновь с тех пор повторялась в мировой истории эта попытка объединить человечество силой, вновь и вновь язык, данный для общения, использовался для подчинения. Апокалипсис говорит, что Антихрист тоже будет пытаться объединить весь мир - но это будет объединение именно насилием (не как ООН). И всякий империализм, всякое порабощение, а тем более те, которые облекаются в благочестие (башню, мол, к небу строим, не в преисподнюю углубляемся) есть дело антихристово, анти-Спасителево, потому что провозглашают: не нужен нам Спаситель, мы спасем человечество сами, своей силой и планом. Христианство, в отличие от некоторых гуманистических учений, спокойно относится к раздробленности языков и не пытается изобрести какой-то воляпюк. Более того, христиане на протяжении своей истории то и дело пытались сделать какой-то язык господствующим в Церкви — кто латынь, кто греческий, а кто и церковно-славянский. Кончалось это всегда неудачей. Настоящее спасение не в том, чтобы всем говорить одними словами. Важно, о чем говорить. Пусть будет тысяча языков — если на этих языках славят Бога, то это один язык, язык веры, надежды и любви. И, как символ этого, на Пасху читают Евангелие на самых разных языках, от русского и церковно-славянского до суахили. И только языку властолюбия и господства нет места в Царство Божием.
*
Евреи (и христиане) - отребье, избранное Богом для спасения мира. Потому
что спасение есть спасение отдельного человека. Сильные, умные, повелевающие
могут спасти страну, народ, цивилизацию - но не отдельного человека. Отбойным
молотком зуб не залечишь. Чтобы спасти отдельного человека, нужен такой
же отдельный человек, даже еще поменьше - чтобы не спугнуть спасаемого.
Я могу помочь Богу спасти лишь того, кого я меньше. Не может быть ключа,
который бы был больше своего замка.
Три замечательных черты характерны для всякой религии. Религия - лишняя в этом мире реальность. Она не нужна для жизни, для жизни нужен - по Божией заповеди - пот. Мы и по сей день могли бы стадами бродить по степям, ковырять палками в земле и питаться выковыренным и выловленным (вот была бы постная жизнь!). Недаром археологи, найдя какой-то предмет непонятного назначения, сразу относят его к предметам культа: религия совершенно не утилитарна. С этим связана и вторая благородная черта религия - она щедрая реальность, она тратит силы на ненужное, она жертвенна. Религия, наконец, сплачивает людей больше всякой работы, она цементирует семью, создает нацию единство, делает единой культуру.
Но в истории религий все эти черты постоянно обращаются в свою противоположность. Люди пытаются сделать религию обязательной частью жизни, пугают друг друга тем, что без религии все развалится - хотя после потопа Господь Сам следит за тем, чтобы мы не исчезли с лица земли, вне зависимости от уровня нашей религиозности. Люди пытаются сделать религию корыстью, превратить жертву в магическую взятку, сделать процесс отдачи чего-либо Богу - выгодным делом. Самое же страшное, что люди делают религию средством пометить свое отличие от врага, от чужого. На протяжении тысячелетий религия то и дело превращалось в одно из орудий коллективизма: человеческие общности отличали себя по религиозному признаку. С таким же успехом индеец, украшающий себя орлиным пером, может считать себя орлом и ненавидеть соколов! Беда была тому, кто оказывался в одиночестве, кто превращался в странника - чужака. Он шел по дороге, не защищенный ни родом, ни государством, ни - главное - родовым Богом - пришелец, легкая добыча для каждого.
Рассказ об отце веры - Аврааме - есть рассказ о том, как Бог вмешался в традиционно извращенный ход религиозной жизни человечества. В сердце одного человека Он открыл Себя - и с этим откровением соединилось восстановление тех качеств религии, которые делают ее не человеческим делом, но Божьим. Собственно, Бог сперва ничего "учительного", "догматического" о Себе Аврааму не открыл. Он открыл Свою волю: покинь родину, покинь город, где все упорядоченно, где приносят человеческие жертвоприношения, где религия сплачивает народ - и стань одиноким и беззащитным странником. И Авраам дает согласие не столько на веру в Бога с определенными качествами, сколько на определенный свой поступок, на веру в то, что, став странником, он уцелеет. Через тысячелетия это откровение Аврааму завершится тем, что христиане станут вечными странниками на земле, чужими повсюду, обитателями не земных царств, но Царства Небесного.
*
К числу попыток сделать историю Авраама и Исаака "понятной относится гипотеза Владимира Сорокина (Сорокин В. Библейское отношение к смерти // Христианос. Рига, 2007. №16. С. 58-77). Сорокин предположил, что "Эль Шаддай", который потребовал у Авраама Исаака, был не Богом неба, а повелителем бездны, дьяволом, говоря по-нашему, "правителем нижнего мира". О том, что Исаака нужно принести в жертву, говорит голос, а о том, что не нужно - говорит зримый ангел Яхве. "Голос" - ниже в иерархии откровения, чем явление ангела, "теофания". Следовательно, смысл рассказа в том, что Бог освободил Авраама от подчинения не богу. Призыв принести Исаака в жертву исходил не от Бога, был только попущен Богом, как попускается всякое искушение сатанинское.
Предположение это рискованно с точки зрения филологии, потому что оснований для отождествления "Эль Шаддая" с особым богом нижнего мира недостаточно. Приводить в качестве доказательства то, что позднее (намного позднее) в Иерусалиме была Долина мёртвых, а следовательно, евреи должны были верить, что в этой долине находится вход в царство мёртвых, тогда как на Сионе - подъём в царство Божие, означает выстраивать хрупкую конструкцию из недоказуемых предположений.
С точки зрения здравого смысла, так понимать рассказ об Исааке - означает класть Библию под пресс и превращать её в двумерную банальность. Тогда уж и все прочие парадоксы Библии надо так же разложить: нижнее божество ожесточает сердце фараона, убивает египетских первенцев и творит прочие злодеяния, верхнее божество защищает и спасает от нижнего. В "Отче наш" тогда последнюю фразу надо читать "но избавить нас от повелителя царства мёртвых, искушающего нас". Проблема зла - решена. Бог - оправдан. Иов - осуждён. Вопрос закрыт, вера тоже. Осталось обычное язычество, известное так же как дуализм или манихейство.
Первое же происшествие с Авраамом после заключения завета есть испытание Бога. Не Авраама, а именно Бога, и удивляемся мы не Аврааму, а Богу. Авраам продолжает жить так же, как жил до обращения; благодать его, конечно, коснулась, но сказать, чтобы след от благодати был очень уж велик, — нет, такого в Библии не сказано. Как и большинство новообращенных, он, сам того не замечая, может быть даже, паря в небесах, ведет себя совершенно как неверующий в Бога человек. Ему хочется есть (в обетованной земле — голод) — он отправляется в изобилующий едой Египет. Ему хочется жить (а у египтян репутация распутников и убийц) — он выдает свою жену за сестру, чтобы его не убили. Ему хочется жить хорошо (а хорошо жить для него пока означает жить поблизости от земного царя) — он делает так, что его жену берут в гарем к фараону. "И Авраму хорошо было ради нее: и был у него мелкий и крупный скот, и ослы, и рабы, и рабыни, и лошади, верблюды" (Быт. 12, 16).
Аврам согрешил. С точки зрения сегодняшнего человека (особенно с точки зрения сторонников женского равноправия) согрешила, прежде всего, его жена: зачем согласилась на такое безобразие? Добро бы речь шла просто о спасении жизни мужа, а тут ведь библейский рассказ неумолим: речь шла не о жизни, а о том, чтобы мужу "хорошо было", не о куске хлеба, а о масле на кусок хлеба. Современные сексологи утверждают, что супругам дозволено все, но они же вслед за катехизисом подчеркивают, что "все" — только супругам дозволено и только между супругами, а, скажем, временно меняться женами, или хотя бы вместе с женой участвовать в групповом сексе (не расставаясь с женой!) — уже категорически нельзя, опасно и вредно для супружеского счастья. А уж если судье доведется судить сводника, который одновременно приходится мужем собственной жене, то выйдет мужчине не послабление, а, напротив, ужесточение наказания. Во времена Христа на женщину уже глядели вполне как на самостоятельную персону и, приведя Ему на суд уличенную в прелюбодеянии, нимало не интересовались тем, какие у нее были с мужем проблемы и не муж ли, собственно, послал ее на панель. Во времена Аврама, однако, женщина еще была в тени мужа, и Авраму только и отвечать.
Отвечать нечего: согрешил, прелюбодействовал, причем из корысти. Правда, когда фараон говорит: "Я взял было ее себе в жену" (Быт. 12, 19), он говорит это так, что можно догадаться: Сара попала в гарем, но очередь до нее дойти еще не успела. Более того, библейский рассказ не уточняет ни того, какими собственно, "тяжкими ударами" Бог поразил фараона и дом его, и как, собственно, вычислили, что виновница несчастий именно новая жена. Очень возможно, красота Сары вызвала ревность других жен, страх, что фараон чересчур увлечется красавицей. И решили не допустить ее до фараоновой кровати, через какую-нибудь колдунью (или колдуна) напугать фараона: мол, все несчастья последнего времени (а уж несчастий всегда полно, хоть у фараона, хоть у кухарки) из-за Сары. Тут еще вызнали у нее про мужа (ее не пытали, просто поболтали, прихорашиваясь) Это оказалось лишь дополнительным подарком судьбы, товарки бы все равно ее выжили, будь она даже девственницей. Все участники этой маленькой гаремной драмы умерли, не узнав, что они участвовали в истории спасения человечества.
Бог поступает с согрешившим Авраамом точно так же, как Иисус поступил с согрешившей женщиной. Он его прощает. Он не является в грозе и буре, чтобы объяснить ему, что нехорошо торговать женой. Он даже не считает нужным или, по крайней мере, возможным объяснять, что надо иметь одну жену и никаких там сожительниц и рыбань, и еще внуки и правнуки Авраама будут фактически многоженцами. Откровение о единобрачии важно, но еще важнее откровение о прощении. Бог показывает Авраму прежде всего Свое милосердие, Свою верность, Свою готовность защитить его, грешного, не напирая на греховность. Сама суть завета — в любви и вытекающим из любви заступничества, прощения, даже готовности молчать о том, что есть что прощать.
Когда мы читаем Быт. 12, 17: "Господь поразил тяжкими ударами фараона", мы начинаем судить Бога с позиций того милосердия, которому от Бога же научились. Зачем было наказывать фараона, надо было наказать Аврама, и так далее, и тому подобное. Более умудренные толкователи Библии всегда советовали в объяснение этого стиха читать стих 15 из 105 псалма: "Не прикасайтесь к помазанным Моим, и пророкам Моим не делайте зла". Фараона жалко, спору нет, и придет час — в страну фараонов понесут благую весть о прощении, принесут и рассказ об Авраме. Однако рассказ этот передавали детям не для того, чтобы позлорадствовать над фараоном, и никто над его бедами не смеялся. Может быть, фараоновы беды сводились к больному зубу; евреи любили преувеличивать, чтобы пробиться к сердцу человека, могли преувеличить и здесь. Не способность Бога наказывать, а способность Бога быть верным завету, даже с заключенным с таким Аврамом, какого рисует этот рассказ, — вот что важно и для нас, и для Аврама, и для живших между нами.
Все это всегда прекрасно понимали, почему во все эпохи фараоны и исполняющие их обязанности плевать хотели на стих 15 из 105 псалма, и прикасались к помазанникам Божиим, и делали пророкам Божиим зло. В конце концов, Иисуса распяли те, кто прекрасно знал все эти рассказы. Но знали они и то, что на первом месте у Бога спасение, а не наказание, поэтому можно и рискнуть. Потом можно будет отговориться незнанием, совершенно на законном основании ткнуть Бога в то, что помазанник был лишен некоторых существенных, по мнению лучших книжников, признаков избранничества. Бог добрый, Он простит. И это действительно так, и стоит простить Каиафу, Пилата, Иуду, простить, рискуя куда меньше, чем рисковали они, ибо в том и есть благая весть от самого первого завета до Нового, что весть о Боге — блага, что Бог есть Бог Спаситель и сперва спасает, а потом уже разбирается со спасенным насчет греха. Это ведь не только к Авраму относится, но и к собственной персоне, вот почему стоит напрячься и понять, как достоин осуждения Аврам и как хорошо, что Бог его не осуждает — ведь это означает, что Он не осудит и нас. Очень полезно не юлить, пытаясь обелить Аврама, а твердо признать его испачканным, замаранным, грязным. Таким его любил Бог, таким продолжал быть ему верным, таким Он показывает нам Аврама в Откровении о Себе и говорит между строк: "Кто из вас без греха, бросайте в него камень".
Рассказ об Аврааме и Исааке звучит на земле тридцать веков. Но только последние полтора века этот рассказ стал вызывать недоумения: зачем было впутывать ребенка в испытание веры? Что переживал Авраам, когда вел Исаака к жертвеннику, когда заносил нож? Первым об этом написал датский христианин-писатель Серен Кьеркегор, в наши дни об этом написал поэму Иосиф Бродский. Не имеет значения, иудей, христианин или неверующий размышляет сегодня об Аврааме: мы одинаково любим детей, мы одинаково видим в Боге прежде всего Любовь, мы одинаково ценим в человеке способность любить не в ущерб окружающим. А здесь - отец ведет сына на убой.
Может быть, Авраам подспудно все время надеялся, что Бог в последний момент изменит Свое приказание? Может быть, он готов был после Исаака зарезать и себя - как в романе Гюго "Девяносто третий год" герой революционного долга сперва казнит своего воспитанника за проявленное тем нереволюционное милосердие, а затем стреляется сам? Зачем жить, если Бог оказался столь жестоким и бессердечным? Может, Авраам просто впал в бесчувствие?
Мы задаем эти вопросы, исходя из того эмоционального опыта, который человечество приобрело после девятнадцати веков христианство. Все человечество, не только христиане, научились ценить личность другого, научились видеть личность даже в ребенке. На это потребовалось девятнадцать веков - ведь еще в восемнадцатом веке в детях видели существо среднего рода, по достижении семи-восьми лет становящееся миниатюрным взрослым. Никакой романтики, никакого умиления детским манерам, никакого сожаления о бесчисленных умерших младенцах (а то бы люди посходили с ума, ведь рожали по десятку, а выживало двое-трое).
Мы приобрели этот опыт в ущерб другому общечеловеческому опыту и знанию. Люди воспринимали ребенка как свою собственность, как часть собственного тела - это было не слишком-то уважительно по отношению к ребенку. Но зато близость с ребенком не ограничивалась временем, пока он зависим от родителя, прелестно лепечет, нуждается в человеке. Совершеннолетие делало человека самостоятельным перед Богом, но не отрывало его от отца. Он все равно оставался наследником - тем, чьи следы такие же, как следы отца, чья дорога есть дорога отца, чья имя есть имя отца. Авраам, как и прочие люди той эпохи, как все ветхозаветные иудеи, не верил в бессмертие личности. На месте этой веры у него была вера в родовое бессмертие, в то, что сын, внук и правнук есть он сам, есть его будущая вечная жизнь в веках.
Конечно, эта вера выросла из языческой веры в род, но ведь и языческая вера в род выросла не на пустом месте, а на Богом вложенном в человеческую природу знании - люди едины по природе своей. Правда, для язычника человеческая природа была только своим родом, существа из других племен и родов были уже не совсем людьми, в этом было много от животного мира, от стадности и стайности. Но ведь животное в данном случае помогало понять человеческое, помогало подняться над животным, над тем нулевым уровнем духовной жизни, где оказались люди сразу после грехопадения.
Современному человеку трудно (может быть, невозможно) восстановить эмоциональное сознание единства с потомками и предками. Когда такое чувство в современном человеке присутствует, он делается не совсем современным, малость средневековым; память о родовом вытесняет память о личном. Но нужно хотя бы представить себе возможность такого чувства, чтобы понять смысл всего завета с Авраамом. Это договор, в котором Бог дает нечто не лично Аврааму, а его потомству. Согласился бы современный человек подписать договор, по которому он обязуется всю жизнь работать на какую-нибудь фирму, а фирма обязуется выплатить его зарплату (с учетом инфляции) не ему, а каждому из его прапрапраправнуков? Коммерчески это очень чрезвычайно выгодно, потому что выплачено будет в полном размере каждому то, что заработал пращур, то есть сумма увеличится в тысячи раз. Но никто на такое не согласится, потому что какое дело нам до наших прапраправнуков? Они нас и помнить не будут. Мы своих прадедов-то не помним - некогда. И вообще, какая связь между мной и моим столь отдаленным потомством? Семья - это три-четыре поколения, не больше. Успех же - это успех личности, а не сына или внука знаменитости. С внучонком приятно посюсюкать, но невозможно испытывать нежные чувства к праправнучонку, которого мы никогда не увидим.
Авраам и не испытывает "нужных чувств" к своему потомству, отдаленному тысячелетиями. Он просто воспринимает это потомство как часть себя. Исаак для него - не просто "сынуля", а "второе я". Он приносит в жертву Исаака как приносил бы в жертву самого себя. Это не жертва, а самопожертвование. Даже более того, ибо в "самость" Авраама входит (эмоционально непостижимым для нас образом) все потомство его. Это очень физиологично - Библия ведь говорит о "семени". Но, во-первых, это все равно очень благородно в самом буквальном смысле слова - род становится благой ценностью, личность думает о роде как о части себя. Во-вторых, Авраам благодаря этой "физиологичности" входит в царство веры, где уже не семя, а сама вера становится основой рода, где не потомки Авраама по крови наследуют землю, а хотя бы и камни - но уверовавшие в Бога Авраама. Понять это и хотя бы немного почувствовать нужно для того, чтобы понять и почувствовать: каждый из нас, христиан - потомок Авраама. Каждого из нас тогда был положен на холодный шершавый камень. Каждый из нас с безропотной, понимающей покорностью ждал удара каменного ножа. Каждый из нас должен был бы отдать свою жизнь, и каждый получил свою жизнь вторично - от Бога, на этот раз не через чрево матери, а через руки отца, поспешно развязывающие веревки. Народ, в которой каждому поколению рассказывают такой рассказ, всегда будет относиться к жертвоприношению как к замене своей собственной жизни, как к щедрому освобождению от собственной смерти.
Рассказ об Аврааме и Исааке, как и многие другие рассказы Ветхого Завета, обращены прежде всего к детям. Их рассказывали как сказки — на ночь. Древние дети пугались — и затем облегченно вздыхали, и этот вздох облегчения — главная цель Откровения. Дети пугались людей (фараона, Авраама, Навуходоносора), а облегченно вздыхали при упоминании Бога. Что взрослые приносят детей в жертву, они знали отлично, ведь так поступали и многие соседи евреев по Палестине. Дети на минуту представляли себе, что и их собственные родители могли бы так же занести нож — и вдруг, о радость: появляется Единый Бог и говорит то, что не говорили никакие другие боги: не троньте детей.
Современный человек — и современный ребенок — воспитан на Евангелии. Он не всегда верит в то, что Бога можно назвать Словом, но почти всегда уверен в том, что слово можно назвать богом. Более того, Иисус - Бог-Слово - не всесилен. А вот что слово не всесильно, в это трудно поверить в мире, основанном на словах. "Почему Бог не мог просто сказать? просто объяснить словами?" — так может спрашивать лишь человек, у которого жизненный опыт есть опыт многих лет словесных объяснений — с детского сада начиная и до приказаний начальства.
В сущности, уже об Адаме и Еве можно было бы спросить: "А почему Бог их выгнал, а не объяснил им, что к чему?" Но все-таки об Адаме с Евой так не спрашивают, слишком уж очевидна их вина, не спрашивают так и о Каине. О потопших родственниках Ноя так не спрашивают, потому что тут как раз редкий случай, когда слово прозвучало, когда людям объяснили — и без толку. Но вот Авраам - муж умный, к словам внимательный; ему-то почему Бог не мог объяснить все словами, а разыграл спектакль (ибо, конечно, перед нами спектакль, игра — и слава Богу, что Бог не всерьез просил принести Ему человека в жертву!).
Бог не объяснил ничего словами, потому что требовалось не объяснение Бога, а испытание человека, не слово, а поступок. Слова уже все прозвучали, все было объяснено: потомство твое будет многочисленно как песок. Объяснить, что это потомство связано с Авраамом не через семя, а через дух, было просто невозможно, Авраам бы не понял этого при всем своем уме (и сегодня далеко не все Авраамы это понимают). Вера в Бога не есть понимание Бога, хотя, когда вера есть, понимание рано или поздно (чаще — поздно) приходит. Бог хотел, чтобы Авраам открыл самого себя; Бог и так все знал о его сердце, но вот Авраам не знал, на что он способен. Событие это было откровением Аврааму — об Аврааме, о глубине и серьезности его веры.
Рассказ о жертвоприношении Авраама сильно испорчен иллюстрациями. На них обычно изображают ангела, который растолковывает Аврааму, в чем дело, да еще и показывает на запутавшегося в кустах козленка. В тексте Библии все иначе: "Ангел Господень воззвал к нему с неба ... возвел Авраам очи свои и увидел: и вот, позади овен" (Быт 22, 12-13). Авраам не видел ангела, он видел только овна. Вера его еще и в том, что он сумел поверить в то, что ему не кажется: Бог действительно предлагает ему замену. Многие современные верующие на его месте засомневались: а не показалось ли мне, а может, это я себе внушил, чтобы сына не приносить в жертву, то да се, пятое десятое. Это не означает, что нынешние верующие меньше верят в Бога; не себе они точно доверяют меньше. Авраам же верит в Бога как своего Творца, верит в то, что невидимое - истинно и тогда, когда она привычно, и тогда, когда оно необычно, когда оно приятно и когда пугает. Он верит трезво не потому, что верит мало, а, наоборот, потому что верит так, что уже давно в жизни его не осталось иллюзий и самообмана.
Рассказ об Исааке и Аврааме - один из самых жестоких в Ветхом Завете. Там есть более рассказы о более страшных происшествиях, но в тех все происходит без воли или помимо воли Бога, здесь же Сам Бог говорит жестоко, хотя поступает мягко. Эта жестокость необъяснима в пределах Ветхого Завета. Отменить человеческие жертвоприношения (а именно такая отмена составляет верхний вывод рассказа) можно было и проще. Особая жестокость рассказа объясняется только через Новый Завет. Иисус симметричен не только Адама, но и Исааку: Он есть Единородный Сын, принесенный в жертву. Библия кончается тем же, чем начинается. И этим концом - пришествием и смертью Спасителя - оправдывается и объясняется вся повышенная жесткость, с которой обращается Бог к людям задолго до Христа. Ведь, в конце концов, симметрия здесь далеко не полная: ибо Бог остановил руку Авраама, а рук распявших Иисуса не остановил никто из людей. Не надо забывать, что все-таки рассказ об Исааке имеет счастливый конец, а о Христе - нет. У жизнеописания Иисуса печальный, сочиненный людьми, конец: Голгофа. Воскресение - не счастливый конец, а написанное Богом начало совсем нового рассказа: о Царстве и о Суде.
Следующие заветы Божии вновь - односторонни. Они требуют от людей определенного ответа Богу, некоторых шагов. Ной берет топор и делает ковчег - иначе бы он не спасся. Авраам уходит из цивилизованного Ура в пустыню - а потом в сверхцивилизованный Египет - а потом в Палестину, идет, не лежит на кушетке. Моисей и Давид тоже не самые ленивые люди на земле. Вера делает человека активным. И Господь принимает эту веру с благодарностью, но то, что Бог обещает, Он выполняет неуклонно, не взирая на веру. Если Ему изменяют, Он не расторгает договор, а учит изменивших, пока те не одумаются. И сама инициатива всегда принадлежит Ему: Он дает то, что не просят, то, чего не могут представить и чего не в силах сохранить.
В каждом завете Бог дает нечто, что никакой вере недоступно понять заранее, что неизмеримо больше того, о чем знает вера. Аврааму обещан весь мир. Моисею и иудеям обещана клочок земли в Палестине. Давиду обещано родство со Спасителем. И все - дано. И все оказывается совсем иным. Прежде всего, потому что обещанное дается, оказывается, через тебя, человека Завета, народа Завета, - всему миру. Все, что дает Бог, дается тебе - чтобы через тебя обогатить всех. Клочок земли в Палестине, оказывается, дан, чтобы по нему мог ходить Иисус, чтобы люди, живущие здесь, говорили на языке, на котором можно возвестить Царство Божие, чтобы создать в истории крошечный географический оазис (с Московскую область), где есть сразу несколько десятков людей, способных пойти за Богочеловеком, способных поверить в Него и исполнить Его волю. И для этого Бог выкраивает - с величайшим трудом - несколько мирных десятилетий в истории этого оазиса; так сходится история Римской империи в удивительный и непревзойденный по сей день период спокойствия, когда голос Христа мог быть расслышан на всех берегах Средиземного моря.
Заветы людей с Богом вложены друг в друга словно китайские шары, резные из цельного куска кости. А где-то в центре - завет с каждым из нас.
В Евангелии нет формулы Нового Завета - в отличие от предыдущих Заветов, чьи формулы содержатся в Библии и точно воспроизводят формуляры древних вавилонских договоров. Новый Завет не содержит никакого обетования Бога, ибо Новый Завет содержит нечто большее - Бога. Он есть исполнение обетования. Все, что обещалось ранее, обещалось, дабы пришел Спаситель.
Есть одно слово, которым можно назвать данность Нового Завета: милость. Или - отсрочка. На протяжении веков две молитвы соседствуют в сознании избранного Богом народа: чтобы Господь пришел судить народы и - чтобы Господь не судил меня, желающего. "Не входи в суд с рабом Твоим, ибо не оправдается пред Тобою никто". Какая из этих двух молитв дороже Богу, какую Он исполнит? Требующую от Него милосердия или справедливости? Милосердия! Судья приходит как подсудимый. Судья приходит поддержать заключенных во тьме. Судья приходит с лицом прикрытым, которое лишь на краткий миг Преображения явится апостолам, тут же упавшим лицом ниц.
А какая молитва из двух оказалась дороже человечеству? Увы, для большинства подлинно сердечной оказывается жажда не милосердия, а справедливости. Иисуса не принимают как Спасителя, потому что Он - не судит. Его осуждают, ибо Он милосерден. Его распинают, ибо Он не казнит. Не слышат слов о покаянии, о времени для обращения к Богу, не видят распахнутых Богом объятий - ибо следят за соседом, за ближним и за дальним: чем тот провинился перед Богом. Готовы сами предстать на Суд Божий, лишь бы и сосед был приговорен.
В Завете с Ноем Бог обещал одно: быть милосердным, не уничтожать человечество. То же Он обещает и в Новом Завете: простить. Но если Ною и всем нам, его потомкам, было дано милосердие через природу, через ограничение власти зла и хаоса, то в Христе дано милосердие через Самого Бога, через Его присутствие в нашей жизни. Это - милость беспредельная, милость Его живой поддержки любви и добра.
В рассказ Библии о завете человека с Богом вплетаются, то и дело, рассказы о заветах - договорах - людей между собою. Таких договоров было много уже тысячи лет назад, они сохранились до наших дней, потому что писались на глиняных табличках, куда более прочных, чем бумага. Археологи выкопали сотни договоров о сделках - на покупку земли, на аренду воды, нарыли брачных договоров - и выяснилось, что Библия воспроизводит саму форму древних документов. Просто в качестве одной из договаривающихся сторон выступает Бог (вот уж действительно, "высокая договаривающая сторона").
Рассказ о праотце Иакове есть рассказ о том, как человек идет по жизни, каждый ее этап заключая договором. Он поступает на службу к дяде - и заключает с дядей договор, он сватает дядину дочь - они заключают договор, он заключает договор о порядке разделе имущества, которое нажил за время службы. Сухие материи? Ну, нет. Как может сухим любой текст, причастный любви, хотя бы простое свидетельство о браке. А уж договор, в котором говорится о любви Иакова и Рахили, есть подлинно урок о Божием Завете.
Иаков подрядился служить дяде своему Лавану семь лет с тем, чтобы по истечении этого срока получить в жены любимую Рахиль. А дядя, пользуясь особенностями тогдашнего быта, незаметно подменил невесту и утром, когда Иаков прибегает к нему с жалобой на обман, спокойно отвечает: "В нашем месте так не делают, чтобы младшую выдать прежде старшей ... Потом дадим тебе и ту, за службу, которую ты будешь служить у меня еще семь лет" (Быт. 29: 27).
Иаков был возмущен? Может быть. Но наверняка он вспомнил, что сам - младший, и что он попробовал забежать вперед старшего, обманом взял у Исаака благословение, предназначавшееся первенцу. Теперь ему аукнулось. Порядок вещей взял свое: сперва первая, потом вторая. Иаков смиряется - ведь он любит. Он соглашается - ведь он любит. И ему все прощается - ведь он любит, и эти "лишние" семь лет покрывают с лихвой все те грехи, которые были совершенно невольными и совершенно ему неведомыми (как хотя бы грех многоженства, в его время совершенно не воспринимавшийся как грех, а бывший, напротив, благочестивым обычаем - что много говорит о времени, но ничего - о многоженстве).
Благословение, хотя и давал его отец, было благословением Божиим. Иаков попытался обмануть не только земного отца, но и Небесного. И теперь ему воздает не дядя, а Небесный Отец, воздает не наказанием, не лишением чего-либо, а, напротив, преизбытком (по меркам того времени, две жены были все равно лучше, почетнее одной). В обмане, к которому прибег Лаван, замечательно отстаивание прав старших - пусть младшие знают, что нет никакой особой заслуги быть младшим, пусть смиренные духом знают, что смирение - это всерьез, что абсурдно притворяться последним грешником, чтобы в нужный момент иметь возможность стать первым. Младшие - они и есть младшие, последний грешник - он и есть последний грешник. Кто стал последним - тот станет, возможно, первым (если он стал последним в нужной очереди), но это совершенно не означает, что все первые станут последними. У Бога широкая ступень почета, на ней все уместятся.
Иаков возмутился не тем, что ему подсунули некрасивую женщину вместо красавицы, нелюбимую вместо любимой (или, вернее, не столько этим). Он возмутился тем, что его обманули. Каковы бы ни были конкретные обстоятельства обмана, мы всегда больше всего негодуем самой возможностью обмана. Конкретные обстоятельства всегда можно оправдать (Лаван оправдался, и мы себя часто оправдываем), но в принципе обман оправдать нельзя, он нарушает ход мироздания, он противоречит Истине.
Тем не менее, поговорив с Лаваном, Иаков успокаивается. И дело не в том, что Лаван привел особо вескую причину. Просто Иаков почувствовал, что все верно - Бог его обманул, и обманул самым неприятным образом, не прямой ложью, и умолчанием, говорением полуправды, не сказав прямо о том, что за Рахиль придется служить четырнадцать лет, а не семь. Так происходит вновь и вновь с каждым из нас. Каждый, обретая Бога, восторгается Им, Его всемогуществом, каждый словно подписывает невидимый завет, каждый готовится к испытаниям и трудам. И каждый рано или поздно, подобно Иакову, обнаруживает, что его "провели" - что испытания оказались тяжелее, труды - труднее, чем чувствовалось, чем предполагалось. Но, тоже подобно Иакову, мы все-таки, если прибежим к Богу и поговорим с Ним, помолимся, довольно быстро успокаиваемся. Мы начинаем понимать, что Бог помнит о всех, кого надо спасти, а мы недооцениваем размах работы просто потому, что кругозор у нас узок, видим лишь себя да самых ближних (а иногда, как и Иаков, только любимую девушку). Мы оглядываемся назад и видим: да мы бы никогда не положили руку на плуг, если б знали, сколько надо вспахать. Господь милосерден, что приложил бинокль к нашим глазам не той стороной, которая увеличивает, а той, которая уменьшает. Этот обман не нарушает ход мироздания, а помогает исправить уже нарушенный. В Царстве Божием мы не не будем бояться передвигать горы. Здесь же, где мы пугливы и горды вперемешку, нам ни в коем случае нельзя показывать всю гору целиком. Надо постепенно подкидывать нам камушек за камушком, каждый раз убеждая, что это и есть все задание. Вера у нас с горчичное зерно - и гору передвинуть мы сможем, если будем думать, что это не гора, а горчичное зерно. Так мы с Богом и договариваемся: послужу семь лет. А в невидимом примечании к этому договору давайте договоримся с Богом вот о чем: "А если понадобится, то и семьдесят семь, только не все сразу".
Богоизбранность еврейского народа обычно была предметом жестокой зависти. Со словом "избрание" ассоциировалось понятие "освобождение" (и это справедливо), но с освобождением связывалось ничегонеделание. Это совершенно ошибочный, хотя и очень понятный для падшего человека ход мысли: "Мы тут работаем, как проклятые, а вы гуляете с Богом". К сожалению, часто в истории неприязнь к евреям рождалась из желания погулять самим: и, бывало, возвещали о богоизбранности русского или польского народа в том лишь смысле, что какая-то нация способна, якобы, отлынивая от простого экономического и культурного творчества быть угодной Богу просто "духовной" близостью к Нему, особой Ему "преданностью", делающей ее лучше прочих народов.
Богом избранный - народ или человек, все равно - ни от работы не освобожден, ни над другими не превознесен. В Ветхом Завете об этом твердит каждая страница истории: евреям постоянно тяжелее дается каждый год, каждое десятилетие, их беспрестанно гоняют с места на место, заставляют каждого так активно участвовать в религиозной жизни, как у иных народов жрецов не понукают. Один Храм в Иерусалиме им приходится строить дважды; они уходят из Междуречья, из Египта, из Палестины обратно в Междуречье - и каждый раз, бросая нажитое добро, расплачиваясь кровью и потом... О душевных страданиях и усилиях говорить не приходится - нечем их мерять. Богоизбранность оказывается избранием на огромный, меряемый веками, тысячами жизней и литрами слез, труд. Об этом в Новом Завете - все притчи о Царе и работниках на Его винограднике.
Богоизбранность не есть и превознесенность. Бригада строителей, нанятая для строительства дома, не только не лучше (впрочем, и не хуже) жильцов, которые в этом доме поселятся. Хотя крановщик возносится, в процессе строительства, намного выше будущей крыши, он все-таки не Господь Бог. В России заведен порядок, по которому строители, возводящие многоквартирный дом, получают долю квартир для себя - вот с чем можно сравнить судьбу богоизбранного народа. Он строил дом для всего человечества - и ужасно, что пустуют в нем комнаты, предназначенные для многих и многих людей, но ужаснее всего, что сами строители в большинстве своем отказались в этом доме поселиться и имитируют какую-то активность (уже и не строительную вовсе) - лишенную всякого смысла с момента заселения дома и, пожалуй, этим немного даже кощунственную.
Богоизбранность - избрание на тяжкий труд, тяжелее которого лишь Крест Христов. В этом избрании должны быть свои утешения, и они были. Правда, обычно утешались по-человечески: высокомерием, услащая себя сознанием своего превосходства над не избранными. Это было утешение слабое, и большинство народа не возвышалось даже до ханжества. Более сильным утешением была Земля, Обетованная - обещанная - богоизбранному народу, начиная с прародителя Авраама. Видимый знак особых отношений, кипящая молоком и медом - ну, не через край кипящая, но все-таки кипящая. Ханжество - богопротивно уже потому, что противоречит Слову Божию, но Земля-то Обетованная - как ею не гордиться, не дорожить, не ценить и не держаться за нее обеими руками?
Земля Обетованная, однако, постоянно ускользает из рук Богоизбранного Народа. Он толком пожить на ней не успевает, как его воля Божия переселяет в Египет, а то и в сам Вавилон. Правда, пророки напоминают народу, что Обетованную Землю дали народу, который верит в Единого Бога, так что у владения Обетованной Землей есть условие - вера. Напоминание ценное, однако в чем смысл такого - с условием - подарка? Только ли в научении народа вере? Тогда это было бы немного жестоко, тогда Земля Обетованная превращается в эдакую морковку, которую съесть не дают и лишь крутят перед носом, ведя в нужном направлении. Хорошим примером того, какова разница между Землей Обетованной и просто землей, является современное политическое положение Палестины. С 1948 года по сей день и, видимо, до тех пор, пока существует современное политическое устройство мира, эта земля стала законной, без всяких условий владеемой, собственностью еврейского народа. Это не означает, что этот народ лишился веры в Единого Бога - он хранит ее, может быть, даже лучше, чем прежде (хотя библейски верующих в нем все равно меньшинство). Это означает, что Земли Обетованной более нет, а есть государство Израиль, похожее на страну ветхозаветных пророков и царей не больше, чем оперный град Китеж - на Святую Русь. Бог не бросил Свой народ, но Обетованная Земля Богу более не нужна, и Творец без особых усилий сопротивляется усилиям отдельных раввинов возродить религиозный аспект Обетованной Земли.
Оказывается, Обетованная Земля, как и Богоизбранность народа - лишь средство, и средство не для внутреннего использования, а для внешнего. Не один какой-то народ воспитывает Бог, а все народы земли. Творец для того вырезает из земного шара крошечный участок земли, чтобы здесь мог родиться и прожить хотя бы 33 года Спаситель всего мира. Обетование о Земле есть обетование не о государстве, не о колыбели нации, а о колыбели Христа. Колыбель, когда ребенок вырос, отправляют в чулан, на чердак, в лучшем случае - в музей, и Обетованную Землю после Христа превращают в Землю Святую, но уже не содержащую в себе никаких особых обетований, каких не мог бы найти человек в любом другом уголке планеты. Библия называет Спасение - Домостроительством - Обетованная Земля оказывается тогда лишь упаковкой для какой-то необычайно хрупкой и ценной детали дома. Лучший товар обычно поступает в лучшей упаковке - ребенку иногда может показаться, что именно упаковка самое красивое и ценное в непонятном ему комплекте. Так и Обетованная Земля многим казалась самым ценным, что только дано Богом - тогда как она была лишь упаковкой, лишь пеленкой - но зато пеленкой Христа.
На заре христианства родилась крылатая фраза: "Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом". Красиво перевернуто, ловко запоминается, перевертывает душу. Но красота эта - не внезапна, она и по форме использует один из красивейших приемов, созданных задолго до Христа античными ораторами. Она и по содержанию напоминает древнее ощущение, присутствовавшее во всех мировых культурах: человеку необходимо ориентироваться на нечто вне себя, чтобы стать собой. Только ориентировались не на Бога, а в прямо противоположном направлении - на зверя. Басня открывала человеку его отличие от зверя - через сравнение со зверем, через игру в зверей, будто бы разговаривающих по-человечески.
Библия, которую столь часто называли собранием басен, на самом деле именно басен как литературного жанра почти не знает. Единственное исключение - история с Валаамовой ослицей, которую знает каждый. Каждый знает, однако, не саму историю, а именно Валаамову ослицу - была такая, заговорила. "Валаамова ослица" - выражение, в расхожем, внецерковном языке совершенно равное другому, тоже библейскому - "камни возопиют". Но человек, который уверен, что Валаамова ослица просто сказала нечто, чего не хотел говорить ее хозяин, будет поражен, если прочтет-таки сам библейский рассказ. Он будет поражен задолго до того, как прочтет, что же сказала сама ослица. Ведь сама завязка всей истории совершенно непонятна: Бог говорит Валааму ехать, куда зовут (Числ 22.20: "Встань, пойди с ними") - а как только Валаам встал и пошел, Бог посылает ангела останавливать его ослицу. Бог капризничает? Или в тексте, как утверждают некоторые комментаторы, что-то повреждено? Было два рассказа - о том, какой Валаам хороший, как он слушался гласа Божия, и о том, как он не послушался - и вот, эти рассказы соединили, покарежив оба.
Объяснение, сводящееся к тому, что Бога нет - а утверждение, что Бог капризничает, сводится именно к этому, столь же ничтожно, столь же ничего не объясняет, как и объяснение, сводящееся к тому, что текста нет, а есть жалкие остатки когда-то осмысленного повествования. Главное же: как ни повреждай текст, а история с ослицей вот - перед нами, и у нее есть свой собственный смысл.
Валаам едет на ослице. Невидимо, сила Божия - ангел, Сам Бог, в конце концов - встает на дороге. Ослица отошла в сторону и двинулась дальше. Вновь преграда, и отойти уже некуда - ослица прижимается к изгороди так, что нога Валаама ушиблена сильно. Ослица все же идет дальше - вновь невидимый барьер, шарахаться некуда. Она ложится. И вот в этот момент, когда разъяренный Валаам готов несчастную убить, она отверзает уста: "Не я ли твоя ослица, на которой ты ездил сначала до сего дня? имела ли я привычку так поступать с тобою?" Ангел делается видимым для Валаама. "Согрешил я, ибо..." - говорит пророк.
Здесь - развязка басни. В чем согрешил Валаам, как он сам думает? Казалось бы, он должен сказать: "Согрешил я, ибо пошел туда, куда Господь запретил идти" - и тогда мы оказываемся перед противоречием. Но пророк говорит совсем иное: "Согрешил я, ибо не знал, что ты стоишь против меня на дороге" (Числ. 23.27).
Разыгран спектакль. Басня сказана. И тотчас же она повторяется уже в людях. Валаам в роли ослицы, наездник - царь Валак. Валак едет на войну, пророк должен его подвезти - то есть, обеспечить идеологическое прикрытие, проклясть иудеев. А пророк трижды вместо того, чтобы проклясть - благословляет. Более того, чтобы подчеркнуть сходство ситуации, упомянуто: Валак после каждого благословения погоняет Валаама физически, говорит ему сменить место для жертвоприношения - и тот покорно меняет. Но духовно изменить ничего не в силах - невидимая преграда стоит на пути. Валак, наконец, просит: "Ни клясть не кляни его, ни благословлять не благословляй его" (Числ 23.25) - но нет, Валаам не в силах сдержаться. Он благословляет - и этим ущемляет интересы своего хозяина не меньше, чем его собственная ослица ущемила ногу пророка.
Все, что говорит Валаам своему нанимателю, сводится к жалобному ослиному: "Не я ли твоя ослица, на которой ты ездил сначала и до сего дня?.." То есть, ты должен мне поверить и понять, что дело не во мне, а в "постороннем факторе". Валаам сам вовсе не рад. Грех, разумеется, на царе - это Валак должен сказать Богу: "Согрешил я, ибо не знал, что Ты стоишь против меня на дороге". Но здесь подобие кончается. Царь просто злится...
Басня - самый простой литературный прием, заменяющий самый сложный - роман. Чтобы действительно выразить то, кем был Валаам, с какими чувствами - противоречивыми, запутанными - он слушал глас Божий - надо быть Львом Толстым или Достоевским. Впрочем, никто из титанов современной психологической литературы так и не смог изобразить религиозно вдохновленную личность - слишком сложно. Библия и не берется изображать психологию, в словаре ее авторов нет слов более сложных чем "разгневался" или "возвеселился". Но недостаток или, вернее, невозможность тонких красок компенсируется басней. Рассказ об ослице заставляет задуматься о том, а что, собственно, чувствовал Валаам.
Рассказ об ослице и рассказ о Валааме подобны друг другу, как аллегория, басня - и то, на что басня намекает. Литературно это подчеркнуто сюжетом. Ослица трижды вынуждена остановиться - трижды вынужден остановиться Валаам, готовящийся произнести проклятие. Более того, подобие рассказов подчеркнуто именно на физиологическом уровне - чтобы было понятнее, чувствительнее читателю: ослица трижды изменяет свой путь, и Валаама царь не просто трижды просит об одном и том же, но каждый раз отправляется с ним на новое место, меняет путь (строго говоря, это можно назвать покаянием - "изменением пути", согласно греческому термину; но в данном случае путь меняется совсем не в ту сторону, где человека ждет Бог).
Нравственная загадка, подозрение о капризе Божием возникают именно тогда, когда мы принимает за данность, что Валаам был благочестивым Божиим слугой, покорно исполнявшим слово Божие. Бог сказал ему "иди" - и он пошел, и говорил, что Бог положил на сердце. Так зачем было Богу его останавливать?
Если почувствовать басенность чуда с ослицей, мы почувствуем то, что безусловно было для каждого иудея, читавшего этот рассказ: Валаам вовсе не Божий слуга. Да, он пророк, он имеет дар слышать Бога, но дар этот поставлен на службу царю, и вот царю он служит верно. Библия характеризует это довольно жестко, сравнивая всякого продажного священника с Валаамом: "Предаются обольщению мзды, как Валаам" (Иуд. 1.11). Более того, Валаам, оказывается, "возлюбил мзду неправедную" ( 2 Ре 2.15). Казалось бы, что уж тут неправедного - всякий труд должен быть оплачен? Но труд Валаама не священнический, не жреческий, а пророческий - всякая оплата за такой труд неправедна. Здесь человек не имеет права прикидываться ослом. Если еще священника можно сравнить с волом, и апостол Павел сравнивает и говорит "не заграждай рта у вола молотящего" и плати священнику говорящему, то пророк - нет, он должен возить одного Бога.
Валаам же верно служит Валаку. Царь зовет его - а Валаам, узнав волю Божию, пытается сделать именно то, что на руку царю, а не Богу: он пытается уклониться от благословения Израиля, занять нейтралитет. Валак потом именно потребует, чтобы Валаам не благословлял и не проклинал. Так что, когда Бог говорит Валаама "иди", Он вовсе не поощряет пророка, не разрешает ему сделать то, что пророку хочется, а погоняет его невидимой Своей рукой, выпихивает его на дорогу, на которую Валаам не хочет везти Валака. И Бог не говорит просто "иди", Он добавляет несколько раз: "Пойди с ними; но только делай то, что Я буду говорить тебе" (Числ 22.20). Бог не доверяет Валааму, и мы должны довериться Богу: Валаам постоянно, каждую секунду желал проклясть Израиль, и если не постоянное насилие Бога, проклялся бы, в крайнем случае - промолчал бы, но не благословил. И слова Валаама царевым послам: не могу идти, но "впрочем, останьтесь здесь и вы на ночь, и я узнаю, что еще скажет мне Господь" (Числ 22.19) - произнесены были с глубочайшей надеждой, что Господь раздумает и позволит проклясть Израиль. Валаам очень хотел выполнить желание Валака - проклясть, а не благословить. Поэтому он не просто раз и навсегда отказывает, ссылаясь на волю Божию, а идет, и трижды идет на новое место и открывает уста, чтобы проклясть - а вырывается, вопреки его воле, благословение. Ослица очень хотела свезти своего господина туда, куда хочет господин, а не Господь.
Всякое сравнение хромает, и у всякой басни есть свои пределы. Происшествие с Валаамом не есть обучение человека ослиной покорности. Наоборот. Чудо с ослицей учит человека не быть ослом. Ангел встал на пути животного, чтобы человек не был животным - и это был один из шагов на пути к чуду Боговоплощения. Не быть ослом, животным - означает служить не человеку (как то делали ослица и Валаам), а Богу. Бог - единственный Хозяин, от Которого мы вправе ожидать полной справедливости. Мы, может быть, в тяжелую минуту и взмолимся, подобно Валаамовой ослице: "Не я ли Твоя ослица, на которой Ты ездил сначала до сего дня?" - за что же Ты бьешь меня? Но мы, если храним веру, наперед знаем ответ, который даже острая боль может затмить ненадолго - мы пошли не по той дороге, у нас на пути Господь, если мы не умеем Его, невидимого, разглядеть - это наш грех, подобный греху Валаама.
Бог, утешая израненую ослицу, показал на нее Валааму и сказал: "Если бы она не своротила от Меня, то Я бы убил тебя, а ее оставил бы живою" (Числ. 22.33). Животное не отвечает, отвечает человек. Вот почему Валаам был убит - убит в войне с израильтянами. О судьбе его хозяина царя Валака Библия молчит: все мы, даже цари - перед Богом лишь ослы или, что то же, пророки. Он - наш Хозяин, и смерть ждет нас, совершающих грех, а не тех, кто "отдает приказы" грешить, что бы ни говорили палачи разных мастей. Вот последний выбор: идти ли за Господом Иисусом Христом понуро, подобно Иуде, думая о том, как примирить свою слабую веру в божественность Сына Человеческого с необходимостью уладить кое-какие земныедела, или, весело цокая, бежать молодым осленком, неся на себя Христа и присоединяя свое "Иа-иа" к ликующему крику: "Осанна! Благословен Грядый во имя Господне!".
Обетованная Земля была завоевана и освоена при прямом правлении Бога над народом: это означает, что племенами правили "судьи", бывшие одновременно и военными, и религиозными вождями, но не имевшие верховной власти над народом. Пространство свободы при таких вождях было велико - слишком велико и невыносимо. Народ требует от пророка Самуила учреждения монархии. Пророк - и Бог - возмущен: монархия есть языческое установление, царь всегда конкурент Богу. Пророк - и Бог - предупреждает: царь не принесет счастья, монархия принесет гнет. Народ согласен и настойчиво подставляет шею под ярмо.
И происходит чудо милосердия, обычное до ужаса: Бог уступает воле людей Своих, и уступает не как человек - с презрительно поджатыми губами, со злорадным предвкушением зол и несчастий, которые должны обрушиться на неразумных. Он уступает - и с момент уступки делает все, чтобы монархия в Израиле стояла крепко, прочно. С нашим Богом нет необратимых поступков! Монархия несомненно была ошибкой, причем ошибкой религиозной - так сказал Бог через пророка Самуила. Но раз ошибка была совершена, а вера осталась, Бог вынимет у греха жало, последствия и превращает его в победу и средство (хоть и горькое) религиозного спасения. Он помогает первому царю Израиля Саулу, прощая его богоборчество и гордыню - когда же тот гибнет от гордыни, дает Израилю нового царя, Давида, помогает и ему - в боях, в управлении, в личной жизни.
Царство - лишь одна из возможных политических форм, и, говорит Библия применительно к богоизбранному народу, не самая лучшая. Обетованная Земля была покорена без царей - политический строй евреев в эпоху Судей вернее всего считать военной диктатурой. Когда вся власть у военных, справедливость понимается своеобразно: "Все для фронта, все для победы". Это романтично и практично, но довольно очень утомительно и физически, и нравственно. Евреи с завистью оглядывались на соседние народы: даже у самых крохотных племен были цари - царьки, князьки, называйте как угодно, но, во всяком случае, власть этих повелителей была мирной. Царь отличается от военного диктатора тем, что не столько ведет народ в бой, сколько защищает страну и от внешних нападений, и от чрезмерного боевого запала собственных генералов.
Царь - в идеале, конечно, но всякая монархия постольку и была жива, поскольку приближалась к идеалу - уравновешивал различные общественные силы. Он был живым символом единства, в то время как военный диктатор не символ, а практический инструмент, и не единства, а агрессии. Более того: монархия - политический строй, который требует от людей веры. Цари недаром в древности были жрецами: вера нужна не только по отношению к Богу, но и по отношению к царю. Тираны держатся силой, демократы - согласием, а цари - верой, причем верой в самом евангельском понимании - доверием. Утрачивается доверие к царю - и он превращается в самозванца, а то и в антихриста, он уже просто "гражданин Валуа", "гражданин Романов", которого убивают легко, словно таракана давят.
Конечно, у монархии много и других черт, в жизни более, может, важных и ощутимых. Но, уступив желанию евреев иметь царя, Бог именно эти две черты начинает подчеркивать - в молитвах, в псалмах. Всевозможные происшествие с еврейской монархией - ее разделение, ее уничтожение - помогают евреям понять монархию именно как единство в вере, а не как конкретное политическое явление с точными географическими явлениями. И так за тысячу лет постепенно создается еще одно важнейшее понятие, слово, которым будет выражена Благая весть: спасение есть Царство Божие, есть монархия. Спаситель есть царь. Более того: это слово становится ключевым, потому что оно понятно всем, хотя для каждого в отдельности понятно меньше, чем другие метафоры. То есть, для крестьянина понятнее сравнение спасения с виноградной лозой - и Господь сравнивает, но сравнивает именно Царство с лозой. Для купца понятнее сравнение спасения с наймом работников - и Господь сравнивает, но именно Царство остается тем, что поясняется. Потому что и сегодня, когда Евангелие проповедуется людям, в глаза не видевшим винограда и никогда никого не нанимавшим, самым минимально понятным остается сравнение Спасения с Царством - понятным даже для тех, кто живет в демократичнейших странах. Это Царство единства в вере, доверия, которое объединяет, любви, которая верит.
Евангелие начинается с родословной Христа. Но еще родословная не началась, а Иисус уже назван потомком Авраама и потомком Давида. "Сын Давидов" стало титулом, ведь сын считался повторением отца. Сын Давидов — сам Давид. Так имя Карла Великого стало титулом — "король". Чем выделяется Авраам - понятно: он первый, он - начало. Но почему Давид, а не, к примеру, Соломон?
От начала и до конца своей жизни Давид воплощал и переживал в себе не просто тайну веру (как Авраам), но тайну соединения неколебимой веры с грехом, непослушанием Богу и с покаянием, тайну религии - то есть, веры, упертой в невидимый потолок, дошедшей до своего предела. Здесь первопроходец - Давид, а не Авраам или Моисей.
Но Бог помогал и Соломону, сыну Давидову - однако завет заключил с Давидом. Соломону было дано построить Дом Божий - Храм Иерусалимский. Давиду было дано большее: откровение о Том, Кто больше Храма, для Кого Храм. Когда Давид захотел выстроить храм Божий, пророк Нафан останавливает его и передает царю откровение Божие. Бог не говорит в этом откровении, что вообще не нуждается в Храме. Он говорит, что не роптал, пребывая с Изралем в переносном святилище - "в шатре и скинии" (2 Цар 7). Бог открывает Себя как абсолютно не эгоистичное существо; Божественность Бога - в том, что Он думает прежде всего не о Себе и Своем Доме, а о людях и доме их: "Я устрою место для народа Моего, для Израиля, и укореню его, и будет он спокойно жить на месте своем, и не будет тревожиться больше". Не Давид - Господу, а Господь Давиду "устроит дом".
Конечно, за этим обещанием стоит нечто большее, нежели внезапная влюбленность Бога в богоборческую по происхождению своему монархию Давида. Бог обещает слишком многое, чтобы эти обещания можно было понимать по-земному: "Будет непоколебим дом твой и царство твое на веки пред лицем Моим, и престол твой устоит во веки". Какая может быть вечность во временном мире? " "Я восставлю после тебя семя твое, которое произойдет из чресл твоих, и упрочу царство его. Он построит дом имени Моему, и Я утвержду престол царства его во веки" - и здесь слово "во веки" служит дверью в вечность.
Ответ Давида абсолютно трезв: "Кто я, Господи, Господи, и что такое дом мой, что Ты меня так возвеличил?" Поднявшись к религиозной вершине - к готовности построить Храм Богу, Давид обнаруживает Богу, спускающегося к подножию и желающему оставаться там, а не в религии. - "И этого еще мало показалось в очах Твоих, Господи мой, Господи, - продолжает Давид. - Но Ты возвестил еще о доме раба Твоего вдаль. Это уже по-человечески, Господи мой, Господи!" Что почувствовал Давид и что хотел выразить этим необыкновенным - ласковым и великим - упреком Богу в человечности? Не то, что милости Бога слишком велики - "человеческое" всегда меньше "божьего". "По-человечески" поступает Бог, когда связывает Себя, Вечного - с временным, связывая Свой Завет и обещания - с тем, что в переменчивой дали человеческого будущего. "По-человечески" - значит, опрометчиво.
Опрометчиво со стороны Бога обещать что-то человеку, ибо человек твердо обещать ничего и никому не способен. Сам Давид - пример тому. Он умудряется одним движением души совершить и прелюбодеяние, и убийство: возжелав жены подчиненного своего, посылает подчиненного на войну и женится на вдове. Грех тем более подлый и лукавый, что тщательно замаскированный: ведь Давид сам ни в кого меча не всаживал, и на ложе возлег не с замужней, а со вдовою.
Пройдет тысяча лет и Сын Давидов Иисус, Помазанник - "Мессия" - взойдет на гору с проповедью. Лишь две заповеди из десяти Иисус изберет для преображения человеческой нравственности: об убийстве и о прелюбодействе - словно он проповедует самому Давиду. Где заповедь запрещает убийство единоплеменника - Иисус запрещает всякий гнев. Где заповедь запрещает супружескую измену - Иисус запрещает глядеть на женщину с вожделением. Кажется, что Он не спасает, а загоняет людей - во всяком случае, мужчин - в тупик. Только этот тупик - ловушка; застигнутые новыми заповедями, мы видим единственный выход: обратиться к Богу за помощью в их исполнении. Бог из Царя мира, Израиля, чего угодно становится тогда Царем моего сокрушенного сердца - и в этом-то и оказывается спасение.
Завет с Давидом оказывается возвращением к углубленной сути самых первых заветов - с Ноем, Авраамом. Те заключались с людьми, которые остались лишь тенями, символами, которые слишком велики, чтобы восприниматься как подобные нам. Авраам и его потомство - все одна сверхчеловеческая ценность, народ Божий. Давид же - высшая вершина земного величия и одновременно абсолютно реальный единичный человек, в покаянии и смирением своем скорчившийся в углу подобно последнему нищему, смирившийся до состояния, когда уже ни деньги, ни сан ничего не значат, а остается лишь адамова душа, жаждущая Бога и с недоверчивой надеждой нащупывающая в Боге самое непостижимое - человечность.
С одним, другим, третьим героем Ветхого Завета заключает Бог завет, из поколения в поколения возобновляется договор: Вера меняется на Спасение. Причем и вера-то дается, как ясно людям, от Бога, так что, в сущности, человеку нужно лишь обеими руками держать невидимый подарок. Разумеется, Завет от поколения к поколению не только возобновляется, не только "повторение - мать учения" (религиозность от повторения не становится наследственной, и к моменту прихода Христа, в общем-то, Завет выучен "по-настоящему" так и не был), но и дополняется - иначе бы Христос пришел уже к внукам Авраама.
Завет дополняется всегда самым неожиданным образом. Царь Давид, за смирение свое отмеченный Богом, получивший отобранное от несмиренного царя Саула царство, решает построить Богу храм. Пророк Нафан одобряет его и совершенно на манер православного батюшки ласково говорит: "Все, что у тебя на сердце, иди, делай; ибо Господь с тобою" (2 Цар 7,3). Действительно, что может плохого, кроме хорошего, в храмоздательстве? Бог Сам будет еще упрекать евреев за то, что имеют крышу над головой, а Творцу не хотят предоставить на земле места.
Однако на утро тот же Нафан предстает Давиду: ночью Господь запретил строить Храм! Во-первых, рано: народ еще не устроен, а Бог не хочет жить лучше Своего народа. Во-вторых, Бог сперва Сам "устроит дом" Давиду: на языке того времени это означало не только, что у Давида будет прекрасный дворец (пустой дом - еще не дом), но что в этом дворце будут жить дети Давида, внуки и правнуки, - потомки, один из которых и построит Дом Божий, а кроме того... И здесь слова Господни взлетают так стремительно ввысь ("Я восставлю после тебя семя твое, которое произойдет из чресл твоих, и упрочу царство его ... Я буду ему отцом, и он будет Мне сыном ... И будет непоколебим дом твой и царство твое на веки"), что ясно - речь идет не просто о Соломоне Давидовиче, не просто о какой-то династии и не об обычном земном царстве - ибо земное не может быть "навеки".
Давид - не только воин и царь, он еще и поэт - одной фразой запечатлевает для нас безумную суть происходящего: "Что такое дом мой, что Ты меня так возвеличил! И этого еще мало показалось в очах Твоих, Господи мой, Господи; но Ты возвестил еще о доме раба Твоего вдаль. Это уже по-человечески, Господи мой, Господи!" (2 Цар. 7, 18-19). Мало того, что Бог любит человека по-Божьи - с размахом, щедро, от сердца поистине безбержного. Бог любит человека "по-человечески" - опрометчиво, безрассудно, связывает Себя обещанием, не принимая в расчет жестокость и злобу падшей человеческой природы. Давид, допустим, хорош - но кто поручится, что дети его будут такие же? Что там, "вдали" - подлинно богобоязненные люди?
Так, в этом странном завете с Давидом, в сознании царя, его народа, всех, кто читал рассказ о непостроенном храме, было брошено семя-слово, полностью ставшее понятное лишь после пришествия Спасителя. Ибо Спаситель оказался не Тем, Кто живет лишь в Храме и никуда не выходит - Он оказался Тем, Кто в Храме был лишь изредка, а так - ходил по всей земле. Спасение именно в том, что Бог раньше и больше отдает, нежели принимает. Спаситель был готов пожертвовать Своим Домом, чтобы спасти каждый человеческий дом. Спаситель пришел не охранять Свой Дом, а погибнуть - Свое Тело Иисус сравнивал с Храмом, и Тело Его было убито, потому что "вдали" оказались люди, которые жили не верой, а знанием о вере. Только Спаситель воскрес, а Дом Его погиб окончательно - ибо воскресению этому не поверил народ Библии. Наконец, "по-человечески" действительно оказалось самой сутью Спасения - Спаситель потому и Спаситель, тем и Спаситель, что Он - не только Бог, но и человек.
Мир в 20 веке изменился так резко, как не менялся за предыдущие сорок веков. Словно Вторая мировая война привела огромную часть человечество в чувство, и люди, ужаснувшиеся своей способности к самоистреблению, наконец-то взялись за ум: революция в сельском хозяйстве впервые освободила большую часть человечества от постоянной угрозы голода, революция в медицине удлинила продолжительность жизни почти вдвое, и удлинила именно жизнь, а не время пребывания в хворях и больницах, революция в промышленности дала населениям целых стран такую степень свободы и удобства, о которой раньше не могли мечтать даже цари. Сперва телевизор открыл мир зрелищ и развлечений, потом видеомагнитофон освободил людей от привязанности к программе передач, компьютеры же вообще превращают в реальность самые фантастические идеи. Работать стали меньше, а питаться лучше, и отдыхать больше и интереснее. Разве что властолюбию и садизму стало теснее: не царь, не прикажешь никому танцевать, хотя можешь сколько угодно смотреть на любые танцы, не прикажешь никого забить до смерти, хотя можешь сколько угодно смотреть фильма ужасов. Правда, все эти блага пока не для всего мира, и есть еще и голодающие, и угнетенные, но все же нищеты, несправедливости и насилия стало меньше. Легче стало хотя бы потому, что человечество в целом перестало гнаться за всеобщим счастьем через насилие и жертвы. В коммунизме и фашизме, в социализме и капитализме попробовали добиться абсолютного благоденствия, - хватит
Тем не менее, самой читаемой книгой в мире остаётся Библия, созданная в мире, который жил так скудно и убого, как нынче не живут и самые отсталые страны. Оказывается, вовсе не обязательно изобрести телевизор, оплачиваемые отпуска, компьютеры, самолеты, чтобы пережить ощущение полного удовлетворения, сытости, абсолютной свободы и счастья. Человеку достаточно воображения. Из взлета фантазии родилась книга Экклесиаста. Написана она от имени царя Соломона и рассказывает о том, что чувствует душа, абсолютно удовлетворенная, имеющая все, причем без всякого страха расплаты за грех, праведная душа. Может быть, и не царь писал эту книгу, её мог писать ничтожный и нищий царский писец, мысленно поставивший себя на место царя, - так ведь и любой человек может прочесть эту книгу, кивая головой на каждую ее фразу. "Оглянулся я на все дела мои ... и вот, все - суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем" (Екк. 2, 11). Да, скучно быть богатым, умным, скучно даже быть веселым! "Предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это - томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь" (Екк. 1, 17-18). Да, скучно быть и умным, и никакие знания не делают человека ни на йоту лучше и человечнее. "Всему и всем - одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злом, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику. Оглянулся я на все дела мои ... и вот, все - суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем" (Екк. 2, 11). Да, скучно быть богатым, умным, скучно даже быть веселым! "Предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это - томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь" (Екк. 1, 17-18). Да, скучно быть и умным, и никакие знания не делают человека ни на йоту лучше и человечнее. "Всему и всем - одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злом, чистому и нечистому, приносяему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику ... Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знасют, и уже нрет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению; и любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли" (Екк. 9, 2, 5). Да, человек в ловушке именно потому, что он - человек, а не скотина; человеку дано бесконечно больше, чем животному, и вместе со способностью любить, понимать, желать человеку дано понимание того, как многое оне теряет в смерти. В лучшем случае, человек может посвятить свою жизнь подготовке к смерти - и тогда, может быть, умрет так же спокойно, как увядает цветок. Абсолютное большинство людей, кстати, умудряются безо всякой подготовки, незаметно для самих себя смириться с растительным существованием, с тем, что уши выше лба не растут. Религия может стать частью этого растительного существования, - это и есть та религиозность Закона, с которой так ожесточенно боролся Христос. Но зачем тогда быть человеком, а не цветком? Стоик и гуманист, оказывается, в лучшем случае возвышается до того, что бесконечно ниже человека. Человек может заглушить в себе припев Екклесиаста, "Все - суета и томление духа", только очень пошлые получатся без этого припева куплеты, и во всяком случае мы остаёмся в тупике. Перед нами - стена смерти, и "кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз" (Екк. 3, 21).
Иов - не еврей, и автор книги об Иове - не еврей. Но в Библию книгу Иова включили. Оказывается, Бог "избирает" Себе народ, выделяет его из окружающих народов, запрещает иудеям религиозные контакты с иными народами. Но это не значит, что Бог ограничивает Себя, что Он и Себе запрещает вдохновлять иные народы и открываться им. Тогда бы Он не смог подготовить спасение: люди, которым Бог вверяет Себя, слишком быстро привыкают к Богу и перестают Его слушать - как будто Его неслышный глас все время говорит одно и то же и неспособен сказать нечто новое. Иов по воле Божией поражен нищетой и болезнью, он в отчаянии обижается на Бога и упрекает Его в несправедливости. Тогда друзья приходят к Иову - не утешать, а упрекать его в богохульстве. Эти друзья рассуждают точь в точь как благочестивые иудеи той эпохи: человек не безгрешен, обижаться на Бога он не может, он должен отказаться от вопросов к Богу. Иов же не сдается.
Хорошо плакаться про тупик и скуку, когда всё есть. На "томление духа" есть время, когда сыто брюхо. "У кого суп жидок, у кого жемчуг мелок". Даже сегодня каждому человеку, живет ли он в Нью-Йорке или в Урюпинске, беден он или богат, есть, чего желать в жизни, есть от чего страдать. Библия была бы очень глупой книгой, если бы забыла про это, если бы не предвидела Нью-Йорка и Урюпинска. Она предвидит, и кроме книги Екклесиаста - фантазии о сверх-счастьи, в Библии (как было бы точнее говорить - в Библиотеке) есть книга Иова - фантазия о сверх-страдании.
Если мечту о счастье неизвестный еврей связал с именем величайшего царя Израиля, то фантазию о несчастье разыграли на не-еврейском фоне. Иов живёт в стране Уц — подальше от Израиля. Правда, Иов выглядит совершенно иудеем по вере, но все же он живет в другой стране; запечатлеть на бумаге страдания еврея было бы чересчур. История есть Иова есть сверх-страдания не потому, что в ней описываются какие-то неимоверные пытки коммунистических или фашистских застенков. На древнем Востоке умели пытать, но понимали и то, что физическое страдание - не единственное. Поэтому история Иова написана контрастами: был совершенно здоров и абсолютно богат - стал абсолютно болен и абсолютно нищ. Самый же резкий контраст не между прошлым и настоящим, а в настоящем: Иов как был праведником, так им и остаются, только теперь его праведность обмазана со всех сторон гноем, отчаянием, лишениями.
Противопоставление праведности и несчастности не случайно. Каждый человек, спрашивающий: "Если Бог есть, то почему я страдаю?", вольно или невольно держит в уме примечательное окончание вопроса: "Если Бог есть, то почему я страдаю, такой хороший, а проходимцы торжествуют?" Если бы человек мог просто размышлять о счастье и несчастье, тихо и кротко глядя на своих ближних! Так и размышления и Екклесиаста, и Иова то и дело с философических сбиваются в базарную зависть: почему я? Почему я, хороший, страдаю, а грешник нет? - вот что делает причитания Иова такими близкими большинству людей, хотя назвать очень уж благородным такой вопль нельзя. Зачем, чтобы всем было плохо? Екклесиаст так же пропитан вздорной ревностью: почему лодырю и мерзавцу такое же богатство может достаться, как и мне - и если этот лодырь и мерзавец мой собственный сын, я еще больше злюсь! Зачем всем хорошо?
Разумеется, ничего хотя бы немного религиозного или доброго в этом вопле нет, а если первобытное: от сломанной ноги соседа мой перелом меньше болит, и тогда сладок сахар, когда другой смотрит мне в рот голодными глазами. От этой первобытности можно избавиться, или преобразить ее во что-то мало-мальски цивилизованное (так американцы говорят то "крысиные гонки", то "конкуренция", в зависимости от того, терпят они поражение или выигрывают). Можно построить (хочется верить) "цивилизация сотрудничества" на месте цивилизации конкуренции. Тогда многие крики Иова и Екклесиаста будут казаться вздорными - многие, но далеко не все. Когда отпадёт все второстепенное, останется главное: почему во мне есть нечто, что делает самое полное земное счастье недостаточным? Почему во мне есть нечто, что делает самое полное смирение перед Богом недостаточным? И недостаточность эта - и в человеческих глазах, и в Божьих.
Книга Иова противостоит современному человеку, который свою тяжбу с Богом облекает в форму карамазовского вопроса: "Почему невинные люди страдают?" Иов — не ребенок, хотя он по меркам своего времени вполне праведный человек. Однако, хоть он и не ребёнок, а к Богу он имеет такое же право (и обязанность) вопиять, как и вымышленное дитё. В самом деле, а почему старик должен страдать? С какой стати обязан мучаться в лагере насильник? Невинное страдание нас задевает с особенной силой не потому, что мы невиновным сочувствуем, а потому, что мы себе сочувствуем. Мы не о ребеночке, мы о себе спрашиваем: "Я невинен, как новорожденный, ничего никому кроме добра не сделал, почему я должен страдать, почему ко мне Бог предъявляет какие-то претензии?" На что и следует ответ, если по-честному: во-первых, и младенцы не невинны, во-вторых, страдать не должны даже виновные (да-да!), в-третьих, страдание вообще не может быть оправдано, и если оно есть, то либо как простое механическое последствие какой-то нашей (не Божьей) гадости, либо как духовное преддверие святости.
Поток жалоб Иова похож на причитания любого человека, справедливо или несправедливо обиженного. Самое примечательное в таких причитаниях то, что они противоречивы: возмущаясь, мы ругаем именно того, кого любим, чьим мнением дорожим. Несправедливость врага не возмущает. Иов восстает на Бога, и это ужасает его друзей, а вот Бога - радует, и Бог говорит, что речи Иова "вернее". Защищающие Бога не так верны ему, как проклинающий - такое возможно только, если Бог ценит не холопство, не точность, а любовь.
Вопрос, с которого начинаются несчастья Иова: "Разве даром богобоязнен Иов?" (1, 9) есть вопрос вовсе не о деньгах, а о любви: "Любит ли Иов Тебя или богатство, полученное от Тебя?" (Увы, три тысячелетия детей часто считали просто частью богатства, поэтому их смерть оплакивается Иовом наряду с потерей дома, а рождение затем новых детей вполне заменяет смерть прежних; впрочем, на жену Иова его несчастья не распространились). Иов любит - и поэтому случившееся для него жестоко, но не неожиданно: "Чего я боялся, то и пришло" (3, 25). Если бы это сказал древний эллин или перс, веровавшие в равновесность добра и зла, слова эти звучали бы как рассудочное признание: Иов боялся, что его процветание нарушает мировую гармонию и маятник должен скоро качнуться в другую сторону. Но это говорит верующий в Единого Бога, Который совершенно не подвластен злу и может дать счастья полной мерой и навсегда. Так что слова звучат иначе: Иов любит Бога, но именно потому чувствует в своём богатстве нечто, что несовместимо с любовью. Иов — это Екклесиаст, заговоривший о самом сокровенном, хотя и не напрямую.
Несчастья, обрушившиеся на Иова, болезни физические и душевные, не главное в книге. Несчастья он просто принял: "Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?" (2, 10). Здесь — развилка, и большинство людей от Иова до наших дней выбирают совсем другой путь и другую логику: если зло есть, значит, Бога нет, во всяком случае — Бога всемогущего, Бога Библии. Иов остаётся верующим, и эта вера уже дышит любовью: "Да будет имя Господне благословенно!" (1, 21).
Иов больше всего жалуется на несправедливость: во-первых, он не виноват, а во-вторых, если и виноват, то нельзя за одно наказывать дважды. "Зачем бы не простить мне греха ... ибо, вот, я лягу в прахе" (7, 21). Смерть уже достаточное наказание. Несправедливы не страдания, несправедлива смерть. Друг Елифаз рассудителен:: всё живое умирает, надо принять смерть; в его изображении смерть прямо-таки красива, словно в речах психотерапевта, разговаривающего с раковым больным. Люди, видите ли, укладываются в могилы "как укладываются снопы пшеницы в своё время" (5, 26). Иов это благолепие отвергает: человек не всё живое, и смерть не утешение. То-то и плохо, что я умру как "редеет облако и уходит; так нисшедший в преисподнюю не возвратится" (7, 10).
Разумеется, не сама по себе смерть возмущает Иова; психотерапевты отлично знают, что люди прекраснейшим образом примиряются со смертью, побунтовав. Всё та же любовь к Богу, любовь непонятная, неизвестная ещё Аврааму, хотя заключённая в его вере, движет Иовом. Колос пшеницы умирает — да, остаётся от него лишь соломинка. А я умираю — так значит, я для Бога всё равно что солома? "Не сухую ли соломинку преследуешь" (13, 25) — этот крик Иова не означает, что он действительно считает себя лишь мыслящим тростником, напротив, он не хочет в растения, и ему унизительно, что Бог обращается с ним, словно со спичкой.
Любовь Иов рождается из веры: "К Богу слезит око мое" (16, 20), неверие вмиг решило бы проблему. Но Иов не бунтует против Бога, а плачет о Боге, о том, что, кажется, Бог его не любит. Правда, само слово "любовь" ещё не произносится, но говорится все по любви: не надо меня утешать, не надо мне говорить, что Бог меня любит, если я вижу, что Он не любит. Как влюблённый, которого обманула невеста (кстати, и как Екклесиаст), Иов твердит: "Опротивела мне жизнь" (7, 16). Не страдания, не смерть, а жизнь, явно ненужная Богу — вот что противно.
Главная заповедь Библии: "Возлюби Господа Бога твоего", оказывается, говорит не о какой-то имитации любви, не о попытке перенести любовь с конкретного, живого существа на иноприродную абстракцию, а о самой настоящей любви. "Любить Бога" невозможно умом, и это не метафора ("любить родину", "любить шахматы", "любить природу") — это действительно любовь, о которой можно было бы сказать, что она подобна любви к женщине, только на самом деле наоборот: любовь мужчины и женщины подобна любви Бога и человека. Именно против первой заповеди грешат утешители Иова, советующие весьма религиозно: "Я бы предал Богу свое дело" (5, 8); "Прими из уст Его закон" (22, 22). Что, разве от любимого нам нужна справедливость или закон? Нам нужен сам любимый, по закону или нет. Иов томится о Боге как любовник: "Он пройдет предо мною, и не увижу Его" (9, 11); "я иду вперед, и нет Его, назад, и не нахожу Его" (23, 9). Не смерть ему противна, а расставание с Богом; раз мне быть в могиле, то я "гробу скажу - ты отец мой" (17, 14) — гробу, а не Тебе, Боже и Отец всех людей!
Правильно говоря о Боге, Его мудрости и справедливости утешители Иова совершенно не видят того, что Иов знает всё это лучше их, и именно потому и переживает: раз мучает, значит, не любит, раз невидим, значит презирает. Любимую я вижу, хочу видеть и Бога, и я вправе Его увидеть, пускай сто раз скажут, что Бог невидим. Вправе, потому что Бог нужен мне и я нужен Богу. Это может шокировать даже неверующего, и именно неверующего, знающего о Боге лишь из книжек это должно шокировать: "Разве может человек доставлять пользу Богу? ... Что за удовольствие Вседержителю, что ты праведен?" (22, 3).
Неверующий может так говорить, чего с него взять, а вот Елифазу эти слова Бог припомнит: они — лживы. Человек нужен Богу, и творение человека — не развлечение, а любовь, любовь жгучая. Удовольствия и пользы от человека Богу, может быть, и нет, а радость, радость Любящего при виде любимого — есть! Будет встреча, будет, хотя бы я и умер. Из этой веры-любви, безрассудной, как всякая любовь, вдруг рождается в центре книги Иова фантастическое откровение о Боге, фантастическое в мире, где, как говорил Екклесиаст, никто не знал: "дух сынов человеческих восходит ли вверх". Оказывается, страдание больше открывает человеку, чем счастье, и Иову открылось более Екклесиаст: "А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию; и я во плоти узрю Бога" (19, 25).
"Я во плоти узрю Бога" — высшая точка любви-веры. Когда через полтысячелетия после сочинения книги Иова Иисус скажет: "Всё возможно верующему" (Мк 9, 23), это сказано не о возможности вымолить дом, хорошее здоровье, автомобиль — это сказано о встрече с Тем, с Кем невозможно встретить твари. Прорвавшись к этой вере Иов попутно, почти незаметно для себя самого, обретает и веру в Искупителя, и веру в Воскресение тела. Он даже не объясняет, что означает "искупитель" (хотя все тогда хорошо понимали, что это Освободитель, тот, кто выкупает из рабства). Он не объясняет, как возможно воскресение, и уж подавно он не подозревает, что Бог должен стать человеком, чтобы стала возможна и встреча, и воскресение. Он просто любит и хочет осуществления любви — вера в воскресение и встречу с Богом лицом к лицу рождается из любви к Богу без всяких богословских потуг и вопреки разуму.
На вопрос: "Разве даром богобоязнен Иов?" книга Иова даёт ответ в самом своём начале: да, даром, что доказывается тем, что Иов богобоязнен и в страданиях, и в нищете. Но этот вопрос оказывается малоинтересным по сравнению с тем, что открывается способом ответа: в боязни Бога, в благочестии, в религии открывается любовь к Богу. Главным оказывается не вопрос о человеке, а вопрос о Боге, и главным ответом оказывается не проповедь человека, а явление Бога. "Я слышал о Тебе слухом уха, — говорит Иов, — теперь же мои глаза видят Тебя. Поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле" (42, 5-6). Правда, ответ оказывается таким, что его нельзя передать: слышанное можно записать, но как записать увиденного Бога? Иов не говорит, что же именно он увидел, что означает "увидел Бога". Нечто существенное остаётся невыговоренным.
Для христианина книги Екклесиаста и Иова стали, вместе с Псалтирью, более близки, чем Пятикнижие, более ежедневны. И дело не только в том, что каждый христианин, как Иов, как Екклесиаст, может и должен пройти через абсолютное разочарование в жизни, в религии, в вознаграждении за добродетель, чтобы соединить веру в Бога с любовью к Богу, чтобы стала возможной личная встреча с Богом — а это означает огромный труд, чтобы самому стать личностью, осуществив подобие Богу, открывающемуся как человеческая личность в Иисусе Христе. Не только христианин подобен Иову и Екклесиасту, но и Христос: Царь, Которому нужен не престол, а нечто иное, Некто, кто был богат и обнищал, стал подобен грешнику, Страдающий невинно и не желающий смиряться с законническими, фарисейскими утешениями.
Происходит чудо: Богоявление. Творец мира приходит к бунтовщику объясниться начистоту. Объяснение это - не богословское. Бог объясняет, делая ясной не мысль, а Свой собственный образ. Бог показывает Себя - не прямо, потому что Бог невидим, а мир, сотворенный Им. Земля и море, дождь и львица, плодородие природы и ее красота, - вот чем Бог отвечает обидевшемуся. Но более всего Творец говорит о бегемоте: "Это верх путей Божиих; только Сотворивший его может приблизить к нему меч свой ... Нет столь отважного, который осмелился бы потревожить его; кто же может устоять перед Моим лицем?" (Иов 40, 14; 41, 2).
Величие Божие - почему оно убеждает Иова? Каким образом гигантские размеры бегемота объясняют гигантские проблемы человека? Неужели Бог пугает: смотри, задавлю, словно бегемот, тебя и не замечу? Не Себя сравнивает с бегемотом Творец, а человека - недаром здесь звучат слова "это верх путей Божиих" - бегемот уравнивается с человеком, венцом творения. Бог могуч и силен, Бог - Творец мира, и стоит увидеть эту истину во всей полноте, как мы понимаем: все наши проблемы - разрешимы. Не "задавлю", а - "вытащу". Не может быть такого болота, из которого Бог не вытащил бы нас (хоть и "тяжелая это работа - из болота тащить бегемота" - из болота греха, конечно же, человека, обегемотившегося от злобы...). Не может быть такой болезни - даже смерти (это гениально не сказано пока Богом, но показанное убеждает в Его превосходстве даже над смертью) - которую Бог не мог бы преодолеть. Всякое искушение, испытание, проблема - внутри этого Божиего величия, не могут разрушить мира, нас. Вера в то, что Бог владеет тем, что сотворил - есть вера в то, что Он обязательно справится со злом в мире, и если Он не делает этого сразу, если Он медлит, то это потому, что хочет, чтобы и человек побеждал вместе с ним. А вот почему медлит человек - о, на этот вопрос все знают ответ: от гордыни и уныния, от лени и вредности, а если он праведен - как Иов - то просто от маловерия, которое само, оказывается, грех. Книга Иова учит тому, что без веры праведность и счастье - дешевка. Иов не бунтует против Бога, не отвергает веру отцов, он ищет веру большую, нежели у предков и друзей, и Бог дает ему искомое.
Бегемот - мерило, гиря. Бог ставит бегемота на одну чашу весов, а Сам становится на другую, и бегемот взлетает ввысь - так нагляднее всего становится величие Бога, а не пустым буквосочетанием "велик".
*
*
Бубер считал, что Михей противоречит Амосу и Исайи в их универсализме, что Михей считает, что каждый народ будет ходить во имя собственного бога, а истинный Бог будет лишь у Израиля. Однако, слова Михея "каждый будет сидеть под своею виноградною лозою и под своею смоковницею, и никто не будет устрашать их" - не против идеи всеобщего соединения, они против идеи всеобщей войны. Михей предсказывает, что в будущем перекуют мечи на орала и каждый будет довольствоваться своим виноградником, своей смоковницей. Тогда и его фраза "Ибо все народы ходят, каждый во имя своего бога; а мы будем ходить во имя Господа Бога нашего во веки веков" - не о жесткости Бога, отказывающего другим народам в общении с Собой, а лишь о благости Бога, который соберёт евреев, ставших жертвами войн. |
